Гибель адмирала Канариса
Шрифт:
— Из его разъяренных уст.
— Что совсем уж скверно. Кальтенбруннер умеет вводить себя в бешенство, это всем известно.
— Значит, такие материалы действительно были? — уточнил Шелленберг. — Дипкурьерская сумка — не выдумка гестапо?
— Не выдумка, — процедил сквозь зубы Канарис. — Где эти материалы? У Мюллера?
— Для знакомства с ними шеф гестапо сразу же воспользовался своим правом «первой брачной ночи». Теперь они, скорее всего, у Кальтенбруннера. Или у Гиммлера.
Помолчав, Шелленберг спросил:
— Теперь-то вы уже, конечно, жалеете, что слишком поторопились выходить из спальни?
— Почему
— Смею предположить, что теперь вы уже способны предвидеть дальнейшее развитие событий.
Даже после того, как Шелленберг умолк, адмирал все еще продолжал задумчиво кивать головой. А поскольку машину швыряло из стороны в сторону, то и голова Канариса тоже моталась, как мешочек с овсом, подвешенный к морде старого мерина.
— Что бы мы сейчас ни говорили, а решение принято, бригадефюрер. Окончательное.
— Ну, если принято окончательно, то да…
На горизонте появилось звено бомбардировщиков, затем еще одно. Целая армада их шла под прикрытием истребителей. Самолеты надвигались со стороны Померании и устремлялись к Берлину. Шелленберг обратил внимание, как, приподнявшись в открытой машине, Канарис с тоской смотрел на пролетающие над ним машины, словно взывал к пилотам о спасении. И молвленное адмиралом: «Открыто, нагло идут на Берлин, будучи уверенными, что не встретят достойного отпора», — впечатления бригадефюрера не изменило.
— Неподалеку роща, — выкрикнул Фёлькерсам, опасаясь, что из-за гула моторов бригадефюрер не расслышит его. — Свернем, чтобы переждать.
— Пилоты знают, кого мы везем, — едко пошутил Шелленберг, — поэтому бомбить-обстреливать нас не станут.
— Разве что поэтому!.. — согласился Фёлькерсам, однако с дороги все же свернул и медленно повел машину почти по кромке жиденькой рощицы, готовясь в любую минуту загнать ее под кроны деревьев. Но, судя по всему, пилотов интересовали сейчас не легковые машины на шоссе.
«А ведь адмирал и в самом деле давно работает на английскую разведку, — с каким-то странным облегчением вдруг подумал Шелленберг, не утруждая себя какими-либо доказательствами этого окончательного диагноза. Тем более что признание этого факта как-то сразу оправдало в собственных глазах его участие в аресте адмирала. — И потому взрывы, которые прозвучат сейчас на заводских окраинах Берлина, покажутся нашему агенту-двойнику в адмиральских эполетах мелодией Вагнера».
— Теперь вы сами видите, что решение мною принято, — уже несколько увереннее повторил Канарис, пытаясь не столько убедить Шелленберга, сколько самому утвердиться в этой самоубийственной мысли. Правда, Шелленберг так и не понял, каким образом эти его слова следует связывать с очередным налетом англо-американской авиации на столицу рейха и странным параличом подразделений «геринговских орлов».
— И все же мне, как и барону Фёлькерсаму, трудно понять вас, господин адмирал.
— В чем же трудность?! — снисходительно улыбнулся Канарис.
— Не терплю состояния обреченности. Независимо от того, в чьем поведении оно проявляется.
8
В Фюрстенберг они въезжали уже под вечер. Городок этот, мирно дремавший на краю Мекленбургского Поозерья, [47] пока
47
Мекленбургское Поозерье — историческая область, граничащая с Передней Померанией и известная огромной россыпью мелких озер и заливных лугов.
Если где-то и следовало располагать Школу пограничной охраны, то, конечно же, в этой лесной болотистой местности, с глинистыми холмами, похожими на размытые ливнями курганы. Здесь сама природа позаботилась о создании «естественного полигона», на котором инструкторы школы могли определить все необходимые условия для подготовки будущих пограничников к самым сложным условиям службы.
— Следует полагать, что здесь я пока еще буду находиться под домашним арестом, — произнес вконец погрустневший адмирал, когда машина въехала во двор Школы пограничной охраны и безразличный ко всему увалень-курсант закрыл за ней старинные массивные ворота.
— Во всяком случае, обойдется без камеры, — с некоторым запозданием отозвался Шелленберг. Увлекшись осмотром городских окрестностей, он совершенно забыл о цели своей поездки в захолустный Фюрстенберг и о том, какого пассажира он сюда доставляет.
— Не уверен, — угрюмо проговорил Канарис. И куда только девался тот бойкий оптимизм, с которым он прощался со своей Амитой Канарией, которую Шелленберг про себя обычно называл «испанской канальей».
— И как мне воспринимать вашу неуверенность? — насмешливо поинтересовался Шелленберг, не понимая, с какой стати он обязан выступать еще и в роли утешителя государственного преступника Канариса.
— Мне приходилось бывать в этой школе в те времена, когда здесь готовили специальную группу морских пограничников. Здесь мощные подземелья, не уступающие подземельям Петропавловской крепости.
— Где это — Петропавловская крепость? — машинально поинтересовался Шелленберг.
— У русских, в Ленинграде. Крепость-тюрьма.
— Ах, у русских! У них подземелий хватает. В подобных вопросах они всегда оказывались предусмотрительнее.
— В царские времена там сидели наиболее опасные государственные преступники.
— На суде, адмирал, вы будете проходить по той же статье.
— Что совершенно безосновательно.
— Однако успокойтесь, русским мы вас не отдадим, ни под каким предлогом, — заверил его бригадефюрер.
— Представляю, как бы они обрадовались! — развел руками Канарис.
— Полагаете, что радость их была бы еще сильнее, чем радость пленивших вас англичан?
— Не ерничайте, Вальтер, — нестрогим голосом осадил его адмирал, прекрасно понимая, в какой связи бригадефюрер упомянул сейчас об англичанах.