Гибель богинь
Шрифт:
Стоп, Богиня! Надо погасить сигарету, глянуться в зеркало. Нет, нет, никакого грима, чуть-чуть духов. Холодная? И прекрасно: заплакать, прижаться, попросить, чтобы согрел. Правда, сегодня не та ночь, это нарушение режима, который неукоснительно… Но к черту все режимы!..
— Надюша?
— Мне страшно. Мне страшно, па… Сережа, родной, мне так страшно и так холодно…
По лицу текли слезы. Он растроганно целовал ее, а она, по-детски всхлипывая, копошилась, устраиваясь поудобнее, прижимаясь застывшим телом. Полдела сделано: она — в постели, он не успел
И Надя тихо плакала в ванной, так и не тронувшись с места. Она поняла, ясно, до жути отчетливо поняла, что никогда не сделает этого, что не может, не смеет опошлить свою любовь, превратить ее в игру, в ложь, в способ достижения цели хотя бы на одну ночь. Это средство не подходило: теперь Надя знала, что значит любить.
Она так и не уснула, но в то утро встала раньше обычного, долго скрывала свою тревожную бессонницу умелыми тенями, нежно — нежнее, чем всегда, — разбудила мужа, а на кухне за завтраком спросила:
— А что за машинку предлагал тебе этот, как его… Игорь Антонович, кажется?
Она спросила со всей женской безмятежностью, поскольку дело касалось сугубо мужских интересов. Сергей Алексеевич не уловил ее особого любопытства и ответил кратко:
— Халтура.
— Халтура? — Она ненатурально засмеялась. — Значит, она бывает не только в искусстве? Знаешь, он такой противный, этот Игорь Антонович, он так не понравился нашей Ленке…
Господи, но ведь Ленки не было дома, когда приходил Гога! Надю бросило в жар, она захихикала, залопотала нечто совсем уж несообразное. Только бы он не заметил оговорки, только бы не начал расспрашивать!
— Видишь ли, Надюша, это скорее вопрос общественный, нежели личный, — я имею в виду злосчастный агрегат, который Игорь Антонович настойчиво навязывает нашему заводу. Отсутствие ответственности, стремление во что бы то ни стало сделать работу ранее намеченного срока превратилось уже в некое социальное зло. И дело тут вовсе не в Игоре Антоновиче, дело в безнравственном отношении к труду, к жизни, ко всему нашему обществу…
Он говорил и говорил очень важные, нужные слова, а она ничего не понимала, и от этого в душе ее копилось отчаяние.
— А я? — вдруг переполненным слезами голосом спросила она. — Это для государства, для дела, для завода, а для меня — что для меня? Для меня, маленькой, никому не нужной, — что же для меня-то остается?
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил он.
— Сделай для меня один пустяк, — она неожиданно опустилась на колени рядом со стулом, на котором он сидел, снизу вверх глядя на него огромными тревожными глазами. — Отпусти этого Игоря Антоновича с богом, подпиши приказ. Я — дура, я твоя несчастная идиотка, но я загадала. Если ты подпишешь, я… я рожу тебе сына. Я загадала…
— Надюша, родная! — Он поднял ее с пола, прижал к себе. — Относительно ребенка — это что, у тебя есть признаки? Или так…
— Да, да, — она отчаянно врала, а потому почти
— Надюша! — он счастливо смеялся, целуя ее. — Ты мое чудо, ты моя богиня…
— Нет! — она прижала ладонь к его губам. — Не надо называть меня так. Никогда, слышишь? Это… Это дурная примета.
— Что с тобой, родная? Успокойся…
— Я прошу тебя, прошу, — как в бреду бормотала она, давясь слезами и целуя его руки. — Подпиши приказ, подпиши. Я никогда ни о чем не просила, но сейчас…
— Прекрати глупости. — Он вырвал руки, и она медленно села на пол. — Это… Это все странно. Да, странно! Производственные вопросы не решаются слезами на кухне, а протежировать халтуре, извини, аморально. Да, аморально! Закончим на этом разговор раз и навсегда. И потом, — он подозрительно посмотрел на нее — съежившуюся, жалкую, — ты, кажется, курила?
Надя вдруг начала икать. Сидела на полу возле стула, всхлипывала и икала. Сергей Алексеевич поднял ее, поцеловал.
— Ты замерзла, родная, иди в постель. Я подам чай, согреешься.
— Сережа! Сережа! — Она вцепилась в лацканы пиджака, в отчаянии затрясла его. — Я потеряю тебя, потеряю, слышишь?!
— Это все нервы, — он улыбнулся. — Ложись, потеплее укройся, а я накапаю тебе валерьянки.
Он уложил ее, заставил выпить валерьянку, подал горячий чай. Он был заботлив, нежен и внимателен, а Надя воспринимала все так, будто это уже однажды случилось: и ее слезы, и отчаяние, и его ласковые утешения, и, главное, чувство полной безысходности. Согрелась, перестала икать и всхлипывать, но это был не покой, а усталое равнодушие, почти оцепенение. Она не осознавала, о чем спрашивает муж, отвечала, не слыша собственного голоса, и ни о чем уже не думала.
Сергей Алексеевич уехал на завод, и тут же, как и было заведено, из своей комнаты вылетела Ленка. Тараторила, глотала горячий кофе, пританцовывая от нетерпения, — Надя и ей отвечала, не зная, что именно Ленка спрашивает и правильно ли она ей отвечает. А потом Ленка убежала в институт, Надя забылась и очнулась от резкого телефонного звонка. Решив почемуто, что это — Гога, и даже успев подумать, как он скажет: «Ну что, Надежда, хорошо я тебя купил? Извини за глупую шутку…» — она рванулась к телефону прямо из-под одеяла.
— Надежда Васильевна? Это Вера говорит. Стекла пора мыть, октябрь на дворе. Мне прийти сегодня?
— Да, да, конечно, — плохо соображая, какая Вера, какие стекла, сказала Надя. — Приходите. Я дома.
Впервые за много лет, а может быть, и вообще впервые в жизни ей ничего не хотелось. Ни умываться, ни убирать постель, ни завтракать, ни даже одеваться. Сидела в наброшенном на ночную рубашку халате перед телефоном, глядя в пол, и курила сигарету за сигаретой. И только когда часы в большой комнате пробили десять, очнулась. Сняла трубку, набрала номер: «Господи, только бы он не ушел…»