Гибель гранулемы
Шрифт:
— Пустое…
— Разве любовь — пустое?
— Я не это хотел сказать, Таня… Ну, хорошо — ты женщина — и лучше нас должна знать, что это за штука. Что требуется для любви?
— Прежде всего — уважение к женщине, — засмеялась Татьяна Петровна. — Мне никто не предлагает сесть.
— Извини, — смутился Мирцхулава, подвигая хозяйке стул.
— Одну минутку, я только позвоню.
Она подошла к столику с телефоном, набрала номер.
— Анфиса? Сейчас же приезжай. Ираклий
Раскрыв окно, крикнула Чикину:
— Федор Иваныч, Фиса хочет к нам. Поезжайте за ней.
Когда шум мотора за окном стих, Татьяна Петровна вернулась к столу, присела и тут же поднялась. Надо было расставлять тарелки.
— Итак, уважение, — продолжила она прерванный разговор. — Затем…
— Прости, Таня, — перебил ее муж. — Но уважение зарабатывают. Я уже как-то говорил об этом.
— Папа, — покраснела Люся, — зачем же адресоваться к маме? Ведь ты не ее имеешь в виду?
— Не ее. Но тебе не бесполезно послушать. На будущее.
Он повернулся к жене:
— Мы уже толковали до вас: «любовь» и «люблю» — разные вещи. Ты можешь любить, как Джульетта, но это еще не любовь. Нужен Ромео. Мужчина, который любит тебя.
— Я не чужда этой оригинальной мысли.
— Зря иронизируешь. Мысли сами по себе — только полдела. Любить — значит, вызывать ответную любовь.
— Что прикажешь делать?
— Я не лектор, и у меня нет готовых советов. Жить достойно — вот что делать. Это никогда не легко — и всегда надо. Тогда мужу будет интересно с женой, и жене — с мужем.
— Ну, что ж — против этого не стоит возражать. И все же я рискну поспорить с тобой. Для добрых дел нужны время и возможности.
Петька вошел в комнату с охапкой бутылок, поставил их на стол, вопросительно посмотрел на отца.
— Теперь, Петя, тащи закуску и все остальное. Нечего тебе слушать наши стариковские разговоры.
— Мне кажется, Прокофий прав, — после паузы сказал Мирцхулава, — и я хочу немного добавить. Ты знаешь, Таня: у нашей любви есть глупый и гнусный враг. Мещанство. Если препарировать мешанина, то легко обнаружить: вместо желудочков сердца у него один огромный желудок. Это — бездонный мешок. Мещанин, как древний идол, никогда не бывает сыт. Он лопает любое подношение своих поклонников: комоды и пуфы, сало и муку, тряпки и шубы. Он отгорожен от мира и общества, от долга и идеалов стенами своего дома. Шторм в море и ракета на Марс ничего не значат для него, если из них нельзя извлечь кусок сала.
— Вы преувеличиваете, Ираклий Григорьич, — заметила хозяйка. — Такой флюс в нашем обществе нетрудно излечить.
— Это не флюс, Таня. Это серьезнее и трудно поддается терапии. Мне кажется,
— Хамелеон — вполне точное слово, — поддержал товарища Прокофий Ильич.
— Ты забыл о теме нашего разговора, папа.
— Нет, не забыл. Мещанин глуп, самодоволен и равнодушен ко всему, что не умещается в его желудке. Любовь для него — тоже кусок сала, и мещанин заботится об этом куске ровно настолько, насколько от этого зависят его гастрономические свойства.
— Совершенно верно, — кивнул головой Мирцхулава.
— Мы с тобой коммунисты, Ираклий, и мы молимся совсем иному богу. Мы вправе рассчитывать, что наши семьи — одной с нами религии.
— Религия — не очень подходящее слово, — усмехнулся начальник флота. — Впрочем, как тебе угодно.
— Дело не в слове. Счастье за счет другого — подлость. В этом дело. Полагаю, я заслужил право на такую сентенцию.
— Конечно, папа.
— Если «конечно», хочу спросить тебя: может счастье гнездиться в своем кутке без веры, без порыва, в стороне от народа?
— Не знаю… Думаю: нет, папа.
— Настоящий человек, Люся, хочет быть героем в глазах своей любви. Так было всегда, так будет вечно. Но ведь даже мещанин не скажет вслух, что он проявил геройство и достал лишний ковер. Вот и выходит: герой и мелкая цель — на разных полюсах.
— Ты придаешь этому слишком большое значение, — заметила Татьяна Петровна. — И я хочу есть.
Было видно, что ей не нравится разговор.
— Петька! — крикнул Прокофий Ильич. — Иди кушать.
Он бросил взгляд на дверь и смутился. Там стояла Анфиса, из-за плеча которой выглядывал Чикин. Шофер вежливо усмехнулся, будто говорил этой усмешкой: «Я же вам толковал, Фиса Ивановна, блажат старики-то!»
Павел взглянул на гостью. Она была еще очень молода и ярко красива. Шелковое платье плотно облегало стройную фигуру, русые волосы, уложенные в замысловатую прическу, были похожи на праздничный торт. Она сощурила длинные ресницы и рассмеялась:
— Я стою уже здесь полчаса, и муж, который извелся без меня, даже не замечает этого.
Подошла к Павлу, кокетливо протянула ему руку:
— Молодой человек, я отдаю себя под вашу защиту.
Павел вскочил и, покраснев как свекла, подставил Анфисе Ивановне стул.
— Прости, Фиса, — извинилась Татьяна Петровна, — мы заговорились и не заметили тебя.
— Я не в претензии. Но ближе к делу. У меня пересохло в горле, и я хочу есть. Весь день ждала мужа и постилась.