Гибель гранулемы
Шрифт:
— Награда последует немедленно, — наливая рюмки, сказал жене Мирцхулава. — И за «ждала» и за «постилась», дорогая.
Уха была густая и вязкая, как разведенный столярный клей, но все проголодались и ели с аппетитом.
— Отменная уха, — сказала Анфиса Ивановна, пробуя печень трески. — Озерная и речная рыба вкуснее морской, Ираклий. Хорошо, что ты поехал на озеро.
— Ну, вот, — недовольно покачал головой начальник флота. — Жена рыбака и не отличаешь морскую рыбу от пресноводной.
Анфиса Ивановна отставила тарелку, усмехнулась.
— Ты тоже не различаешь, где болгарский крест, а где гладь. Однако, я не виню тебя за это трагическое незнание вышивки.
— Это разные вещи, Фиса. Вышивка — досуг, а рыба — моя работа. Если б семью кормила вышивка, я бы знал ее. Можешь поверить.
— Ну, не ворчи, — примирительно сказала Анфиса Ивановна. — Налей мне еще немного вина.
Татьяна Петровна расставляла перед гостями тарелки со вторым. Молоденькая женщина, сидевшая рядом с Павлом, ожидая свою тарелку, медленно тянула из рюмки вино.
«Они поженились совсем недавно, — думал Павел об Ираклии Григорьевиче и Анфисе. Мирцхулава вдвое старше жены. Кажется, они не насмерть влюблены. Но может, так надо вести себя в гостях?»
— Вы родственник Прокофия Ильича? — услышал он тихий вопрос.
— Нет, — тоже почему-то переходя на шепот, ответил Павел. — Я посторонний.
И тотчас почувствовал, что употребил не то слово.
— А-а… — протянула Анфиса Ивановна и повернулась к Прокофию Ильичу. — Когда я пришла, вы казнили мещан и толковали о высокой любви. Это все-таки интересней рыбы.
— Анфиса Ивановна, — сказала Люся, — вы должны меня поддержать. Мне кажется, папа слишком прозаически относится к любви. И ваш муж тоже.
— В чем дело? — откликнулась немного захмелевшая женщина. — Сейчас мы пустим наших мужчин ко дну. Кайтесь, злодеи.
— Нам не в чем каяться, Фиса, — пожал плечами Прокофий Ильич. — Я полагаю: у любви, как и у жизни, свои возрасты. Любовь-песня и любовь-пламя до белых волос — не столько область жизни, сколько поэзии. У пожилых людей свои радости. Может, в них больше ума, чем чувства… Не знаю. Но это — хорошие радости.
— Нет, ты не прав, папа. А как же Петрарка и Лаура? А Данте? Его неугасимая любовь к Беатриче, любовь до самой смерти?
— Похвально, Люся, что ты знаешь историю поэзии и ее певцов. Но примеры не те. У Беатриче был муж — не Данте. И у поэта была другая жена. Беатриче была для Данта не столько человек во плоти и крови, сколько идеальный образ женщины. Он никогда не был близок с ней. И о Петрарке с Лаурой можно сказать почти то же. Мы говорили о другой любви. О той, что ведет к супружеству.
— Но ты не станешь отрицать, папа, что «огонь любви» и «пламя страсти» — очень точные фразы? —
— Не стану отрицать, хотя сильно подозреваю, что твоя убежденность не покоится на личном опыте. Что ж — пламя, так пламя. Но раз огонь — значит, грубо говоря, — дрова. И очень важно — какое топливо? Если это щепки и сор, то первый же ливень сделает из твоей любви грязную лужу. У сибиряков есть костры, которые зовутся «нодья». Их делают из цельных смоляных бревен. Такие костры непогода раздувает только сильнее.
— Хорошо, я буду рубить бревна, а ты стирай белье, — вмешалась Татьяна Петровна.
— Зачем же воевать с ветряными мельницами, Таня. Стирать белье скучно и неприятно. Впрочем, солить рыбу на траулере, в штормовом море — тоже не веселое занятие.
Он живо обернулся к жене, убиравшей столовую посуду, спросил:
— Ты никогда не фантазировала, Таня, какой будет семья в век будничных космических полетов. Нет, космос тут, вероятно, ни при чем. Я говорю о веке коммунизма.
— Долой кухню, долой стирку, долой базар! — почти с вызовом бросила Татьяна Петровна. — И тогда я не спутаю белуху с белугой, Прокофий Ильич.
— Что ж, ты не далека от истины, жена. В том славном завтра ничего этого не будет. Нервозность, дрязги, ссоры выставят в музейных витринах. Их нарисуют в виде чертиков и ведьм с выпученными глазами и ощеренной пастью.
— Ну, вот и отлично, — заметила Татьяна Петровна. — У Люси не появятся морщины в тридцать лет, и Люсин муж не станет отмалчиваться, когда его спросят, любит ли он жену.
— Мама! Ты слишком близко принимаешь к сердцу этот теоретический разговор.
— Вот как! Теоретический… Ну, бог с ним, с этим разговором. Давайте пить чай.
Один Чикин по-прежнему с наслаждением занимался едой. Его рыжеватый чуб намок от пота и подрагивал почти у самой тарелки.
Иногда он прислушивался к разговору и чуть заметно качал головой, будто недоумевал, зачем это взрослым людям заниматься порожней беседой, — да еще такой, которая не доставляет радости.
Татьяна Петровна подождала, пока Федя доест второе, и стала убирать тарелки.
На стол поставили пузатый электрический самовар. Это противоестественное детище древности и современной техники вызвало веселые шутки. Даже Павел, поддавшись общему настроению, сказал, что электрический самовар напоминает телегу, к которой приделали мотор.
Мирцхулава, испепелив две папиросы подряд, вдруг вскочил на ноги:
— Долой слова! Я хочу танцевать. Люся — музыку!
Девушка обрадованно взглянула на мать, на Абатурина — и зачастила, похлопывая в ладоши: