Гибель и возрождение
Шрифт:
— Значит, будут иностранцы.
— Да.
— И где же будет находиться штаб новой еврочепухи?
— Это пока под вопросом. Конечно, разумнее всего было бы расположить его в Брюсселе, но…
— В Брюссель я не поеду, — заявил Боттандо. — Там дождь и…
— …но исходя из других соображений предпочтительнее было бы здесь.
— Из каких же?
— Ну, например, из таких, что деньги, потраченные в Брюсселе, идут в бюджет Бельгии, а деньги, потраченные в Италии, идут в наш карман. Не говоря о том, что Италия — культурный центр Европы. Количество памятников на каждый квадратный километр у нас самое высокое в мире. По кражам у нас тоже первое место. Так что мы будем изо всех сил лоббировать в пользу Италии.
— А как же мое управление?
— Номинально остается за тобой, но, само собой разумеется, львиную долю работы тебе придется переложить
Боттандо откинулся на спинку стула, и по мере того, как сказанное доходило до него во всей своей полноте, его хорошее настроение медленно испарялось.
— У меня есть выбор?
— Никакого. Дело слишком важное, чтобы учитывать личные пожелания. Это вопрос национальной чести. Если ты откажешься, твое место займет другой. Через неделю ты должен приехать в Брюссель с готовым планом работы новой организации. В ближайшие дни тебе придется как следует потрудиться.
Не зная, радоваться ему или сердиться, Боттандо вернулся в офис, чтобы обмозговать все плюсы и минусы неожиданного предложения, и, по своему обыкновению, вскоре заснул.
Таким образом, время для анонимного звонка о готовящемся ограблении было выбрано не совсем удачно.
В половине седьмого вечера Джонатан Аргайл шагал по римским улицам, отчасти даже наслаждаясь вечерней сутолокой — горожане спешили к ужину домой. Он устал. День выдался длинный и утомительный: с утра — лекции, которые превратились в рутину с тех пор, как он понял, что его знаний более чем достаточно, чтобы удовлетворить невысокие запросы слабых студентов, и перестал их бояться; потом два часа в душном чулане, служившем ему кабинетом, где к нему постоянно врывались студенты: «Нельзя ли мне сдать эту работу попозже?» или «Не могли бы вы снять ксерокопию с этой книги, чтобы мне не торчать из-за нее в библиотеке?» Он отсылал всех прочь и просил впредь не отвлекать его по пустякам. На все их просьбы он отвечал: «Нет».
Нет и еще раз нет. К огромному его удовольствию, случайная перемена рода деятельности (девять месяцев назад он оставил карьеру торговца картинами и согласился на предложение университета прочитать цикл лекций по искусству барокко) выявила в нем доселе неведомую ему самому авторитарность. Несчастные, имевшие неосторожность выбрать его курс по романскому искусству и архитектуре с 1600 по 1750 год, дрожали от страха, отправляясь к нему на экзамен, а он ворчал, что студенты невероятно поглупели в сравнении с тем временем, когда он сам учился в университете.
Барокко. Контрреформация. Бернини и Борромини 2 , Мадерна 3 и Поццо 4 . Классные ребята. Рим — единственный город мира, где не нужны никакие слайды и репродукции: просто бери своих балбесов и води их по улицам. По понедельникам студенты отправлялись в пешие походы по городу одни, по средам он выводил их на экскурсии самолично. Mens sana in corpore sano 5 . Здоровье и знания в одном флаконе. Не так уж мало, учитывая не особо сумасшедшую плату, которую вносили ослепленные любовью родители за то, чтобы покрыть своих отпрысков тонким слоем культурного налета.
2
Борромини Франческо (1599-1666) — итальянский архитектор, живописец, скульптор; соперник Бернини при воздвижении храма Св. Петра в Риме.
3
Мадерна, Карло (1556-1627) — итальянский архитектор, закончивший постройку храма Св. Петра в Риме.
4
Поццо, Андреа (1642-1709) — итальянский живописец, мастер монументальной живописи барокко.
5
В здоровом теле — здоровый дух (лат.).
Еще более удивлял Аргайла открывшийся в нем педагогический талант. Непостижимым образом ему удалось передать свою безудержную страсть к исследованию «белых пятен» эпохи барокко своим студентам. Не всем, конечно, а лишь одной пятой от общего количества, однако коллеги говорили,
Он даже не готовился к лекциям: единственной проблемой для него было решить, какие страницы истории оставить за рамками учебного курса. Каждый раз этот выбор давался ему с трудом, потому что рассказать хотелось решительно обо всем.
— Средневековые монахи наказывали себя березовыми розгами, а мы истязаем себя, задавая студентам эссе, — однажды философски заметил декан факультета Возрождения. — Это практически одно и то же. Также больно и унизительно и так же входит в профессию. Правда, одновременно прозреваешь и начинаешь понимать тщету своих усилий.
Тем не менее была одна загвоздка. Переход на новую работу неожиданно пробудил в Аргайле ранее дремавшее, а может быть, сознательно подавляемое тщеславие. Поначалу он согласился преподавать в университете только из-за безнадежной ситуации на рынке произведений искусства, однако вскоре обнаружил, что эта работа доставляет ему удовольствие, невзирая на бездарность и лень студентов. Он начал возвращаться к старым привычкам и удовольствиям и даже вытащил на свет давно заброшенную докторскую диссертацию. В нем снова вспыхнуло желание увидеть свое имя напечатанным. Ему будет достаточно даже скромной статьи, но только непременно со сносками и ссылками — чтобы все как положено, Заодно будет оправдание для посещения архивов. Все его коллеги что-нибудь писали, и ему частенько бывало неловко, когда за обедом в университетской столовой его вдруг спрашивали, над чем он сейчас работает. Это был неизбежный вопрос, от которого Джонатан каждый раз вздрагивал. И как же будет приятно ответить наконец что-то конкретное.
Вот только о чем писать? Два месяца он не мог найти подходящей темы. Одни были слишком большими, другие — слишком незначительными или уже разработанными: общая проблема всей современной профессуры.
В последнее время Аргайл постоянно обдумывал этот вопрос, за исключением тех дней, когда выставлял оценки. Сегодня, пока он шел домой, мысль о проверке студенческих работ постоянно маячила где-то в глубинах его сознания и даже помешала насладиться видом островка Тибуртина в дымке вечернего угарного газа, когда он проходил по мосту Гарибальди. Пятнадцать сочинений на тему иезуитских построек. Могло быть и хуже — например, если бы все его студенты взяли себя в руки и отнеслись к заданию серьезно. К счастью, некоторые тетрадки были довольно тоненькими. Нет, в принципе Аргайл уважал добросовестных студентов, но когда он проверял их работы, в нем невольно просыпалось отвращение к маленьким зубрилам, исписавшим целый ворох бумаги. Однако ничего не поделаешь: как минимум два часа вечернего времени придется посвятить чтению их писанины, стараясь сохранять спокойствие, когда кто-нибудь из них сообщит ему, что Рафаэль был папой, а Бернини научил ваянию Микеланджело 6 .
6
Выдающийся итальянский скульптор Бернини жил значительно позже Микеланджело.
А ему так хотелось провести тихий вечер с Флавией. Сегодня утром она поклялась прийти пораньше и даже обещала приготовить ужин, что случалось от силы раз в несколько недель. Теперь (когда они решили в качестве эксперимента официально зарегистрировать свои отношения и жить вместе уже на законных основаниях; когда Аргайл обосновался на новой работе и перестал переживать из-за отсутствия денег) жизнь стала чудесной — насколько она может быть таковой, когда связываешь свою судьбу с женщиной, которая никогда не знает, во сколько она будет дома.
Конечно, это не ее вина — так работают все полицейские, но иногда Аргайл злился: все-таки неприятно, когда тебя отодвигают на второй план из-за пропажи серебряного кубка, даже если это шедевр тосканской работы шестнадцатого века. И ладно бы один раз, но ведь эти кубки воровали постоянно! Казалось, воры не знают отдыха. Неужели им никогда не хочется провести вечер дома, задрав ноги повыше, как всем нормальным людям?
Но сегодня Флавия точно придет: полчаса назад она позвонила ему, чтобы порадовать этим сообщением. В предвкушении встречи Аргайл решил исполнить свой долг и накупил всякой еды — поедят, как цивилизованные люди. Ему так не терпелось увидеться с Флавией, что, свернув на Виколоди-Седро, откуда до дома было уже рукой подать, он почти побежал.