Гибель Императорской России
Шрифт:
По возвращении в Ригу мне прежде всего пришлось ознакомиться с многочисленными разнообразными обязательными постановлениями, согласовать их между собой, устранить некоторые юридически неправильные положения и отчасти даже смягчить отдельные приказы адмирала Герасимова. Типичным примером являлось обязательное постановление о безусловном воспрещении немецкого языка. Конечно, я знал, что многие местные немцы плохо или даже совсем не владели русской речью, а потому изменил указанное распоряжение в смысле воспрещения только демонстративных в публике разговоров. К сожалению, отмеченное мной непонимание местным немецким населением создавшегося благодаря войне положения особенно выразилось и на этот раз: немецкий разговор сделался всеобщим, что ставило подчиненную мне администрацию в крайне затруднительное положение, так как изобличенные в нарушении обязательного постановления всегда доказывали, что вменяемый им в вину разговор не был демонстративным. Поэтому поневоле пришлось восстановить прежнюю редакцию обязательного постановления
Хорошо знакомый по моей прежней службе в министерстве внутренних дел с событиями, имевшими место в Прибалтийских губерниях в 1904 и 1905 годах, я прекрасно понимал, что всякое ограничение с моей стороны немецкого населения принималось эстами, а в особенности латышами, за победу над враждебными им немцами-помещиками, а потому я неоднократно обращался к последним с просьбой пойти мне навстречу и самим отказаться от тех или иных антирусских проявлений, так как благодаря взглядам на этот вопрос и категорическим приказаниям высшего военного начальства я должен был проводить указанные выше ограничения неукоснительно. Но и эти мои усилия успехом не увенчались.
Делопроизводство ландратских коллегий велось до войны на немецком языке. Необходимо было заменить его русским. Лифляндский губернский предводитель дворянства барон Пиллар фон Пильхау, которого я просил сделать этот переход по собственной инициативе, ответил мне исполнением моего желания, присовокупив в конце письма, что это делается коллегией в силу моего права воспретить употребление немецкого языка, что в корень подрывало мои намерения. В прессе продолжалась прежняя агитация. Ставка верховного главнокомандующего относилась к газетным статьям с большим вниманием, и я получал постоянные запросы чуть ли не по поводу каждой журнальной заметки. Произведенные по доносам расследования я рассматривал сам и безошибочно скажу, что из ста дел лишь одно давало некоторые основания к подозрению. Со вступлением в управление краем нового лица все поданные раньше доносы в той же самой редакции присылались вторично и произведенные уже дознания нисколько не гарантировали, что с каким-нибудь безусловно опровергнутым доносом не придется иметь дело вновь еще несколько раз.
Мне живо припоминаются два крайне характерных случая. Однажды, во время обычного утреннего приема, явился ко мне в боевой форме старший лейтенант флота и доложил, что он прибыл с отрядом матросов для производства обыска в одном из небольших имений под Ригой, где несомненно существовала башня и сигнализационная станция. Я сообщил явившемуся офицеру, что такое заявление было уже предметом моего рассмотрения и по произведенному расследованию оказалось вздором. Имение принадлежало старику, занимавшемуся астрономией, благодаря чему у него было несколько телескопических инструментов. По-видимому, это не убедило лейтенанта, и так как он имел категорическое приказание командующего флотом, то и настаивал на исполнении возложенного на него поручения. Тогда я приказал командировать с ним одного из чинов полиции, и он произвел в имении тщательный обыск, после которого явился ко мне вечером и в крайнем смущении доложил, что переданные мной ему данные расследования оказались совершенно верными, а находившиеся у старика астрономические инструменты никакого отношения к сигнализации не имели.
Второй случай был еще более типичным. Ко мне, вне времени приема, явился старик-латыш и настаивал на непременном свидании со мной, так как имел письмо от начальника генерального штаба, который меня просил обратить внимание на важное заявление. Старик рассказал, что сам был очевидцем, как в одно из имений Курляндской губернии прилетел германский аэроплан, причем прибывших офицеров встретил владелец имения с женой, предложивший тут же на лужайке в лесу им ужин, после чего офицеры, захватив живую корову, улетели обратно. Когда заявитель назвал свою фамилию, то по наведенным в делах моей канцелярии справкам оказалось, что и этот донос был предыдущим дознанием опровергнут. Через несколько дней я получил запрос из ставки верховного главнокомандующего по тому же предмету. Впоследствии выяснилось, что упрямый латыш, недовольный моими распоряжениями, обратился непосредственно на ставку.
С каким доверием относилось военное начальство ко всяким намекам на измену или шпионаж, доказывает следующий случай. Во время первого наступления германцев, в апреле 1915 года, когда они остановились в нескольких верстах от Митавы, всякие работы на фабриках, конечно, прекратились, а потому прибывший утром батальон наших войск потребовал, чтобы фабрика, где он остановился, дала воду и электричество. Пришлось растопить печь, последствием чего был дым из трубы. Батальон ушел, а
начальнику следующей прибывшей войсковой части местные жители заявили, что печь была затоплена для того, чтобы дать возможность германской артиллерии ориентироваться при стрельбе. В результате не только управляющий, но и владелец фабрики были заключены в тюрьму.
Это наступление оставило мне 92 дела о шпионстве, и в числе их только что упомянутое. Я должен был лично поехать в Митаву, разобраться во всех этих дознаниях и освободить почти всех арестованных.
К допросам присоединялась иногда и провокация. В той же Курляндской губернии — как мне было донесено начальником губернского
Наступление германцев, о котором я только что сказал, заставило меня пережить очень тревожные дни. Главному начальнику Двинского военного округа было приказано сформировать небольшой отряд и направить его в Мемель, который, по полученным сведениям, был совершенно незащищен. Экспедиция имела успех, и наши войска продержались в Мемеле несколько часов, последствием чего было ответное наступление германцев в пределы Курляндской губернии. В этой местности, кроме отряда генерала Апухтина, насчитывавшего до 20 тысяч человек, было несколько ополченских дружин, находившихся в разных пунктах Курляндии. Узнав о продвижении германцев, я приказал курляндскому губернатору расположить по границе полицейскую стражу, чтобы дать мне немедленно знать, если неприятельские отряды войдут в пределы этой губернии. Через несколько дней он мне доложил, что переход совершился и германцы направляются к Митаве, а на следующее утро сообщил, что командующий отрядом генерал Апухтин отдал приказание об эвакуации Митавы, которую он начал осуществлять в полдень; к вечеру до моего сведения довели о благополучном ее окончании. Сам губернатор оставался в Митаве вместе со штабом генерала Апухтина. Вскоре С. Д. Набоков сообщил мне, что генерал Апухтин отступает к Олаю, германцы приближаются к Митаве, поэтому и он уезжает в Ригу. Вслед за тем меня вызвал к телефону генерал Апухтин и передал, что его, по-видимому, обходят и что дорога на Ригу свободна. На мой вопрос, следует ли приступить к эвакуации, он ответил, что приказания об этом отдать не может, но находит начало эвакуации своевременным. Днем же я получил от генерала Данилова в ответ на мое донесение о переходе германцами границ Курляндии телеграмму, требовавшую спокойной работы. Об эвакуации нечего было и думать, в особенности ввиду доклада мне начальника Риго-Орловской железной дороги о том, что все подвижные составы посланы на встречу подходящих подкреплений, которые должны были, хотя и с опозданием, постепенно прибывать с пяти часов утра следующего дня. Произвести эвакуацию Риги в несколько часов было немыслимо, и всякое начало ее вызвало бы неизбежную панику, которая могла ежеминутно развиться до угрожающих размеров, так как город был взволнован движением по улицам в течение целого дня обозов отряда генерала Апухтина и массы беженцев из Курляндской губернии.
Как начальник гарнизона я имел 70 человек ополченцев и конвойную команду. В моем распоряжении не было ни одного орудия и ни одного подрывного снаряда, вследствие чего я послал состоявшего при мне ротмистра Л. Н. Канабеева к коменданту Усть-Двинской крепости с просьбой дать хоть две пушки для защиты железнодорожного моста или по крайней мере несколько динамитных шашек для взрыва его в случае крайней необходимости. На ополченцев рассчитывать было нельзя, так как они разбрелись по городу и соединились с дезертирами отряда генерала Апухтина, которые затем были задержаны в Риге, в количестве двух тысяч человек. Я решил воспользоваться конвойной командой и приказал ее начальнику выставить сторожевое охранение. Вернувшийся посланный доложил, что комендант не имел в своем распоряжении ни одного полевого орудия и подрывных снарядов. Мы пережили ужасную ночь, так как вечером удалось вывезти только ценности государственного банка и собрать необходимые автомобили для дел моей и губернаторской канцелярий и нашего отъезда в последнюю минуту. Я мало рассчитывал на своевременное прибытие подкреплений, потому что приехавший в Ригу губернатор С. Д. Набоков передал мне, что вблизи Митавы и по дороге к Олаю замечены германские кавалерийские разъезды, а я понимал, что достаточно двух эскадронов, чтобы занять Ригу, где сосредоточивалось значительное количество не эвакуированных банков, и набег мог повлечь за собой неизгладимый вред, так как один взрыв железнодорожного моста надолго задержал бы подход подкреплений к Митаве.
Утром прибыли первые эшелоны отряда генерала Горбатовского и проследовали прямо к Митаве, перед которой германцы почему-то остановились, а с приходом новых наших войск отступили и за пределы Курляндии. Вскоре в Митаву прибыл штаб 5-й армии, и я сложил с себя обязанности начальника гарнизона. Насколько положение в Риге было трагичным, доказывает ходатайство коменданта Усть-Двинской крепости, генерала Миончинского о том, чтобы возложить охрану переправы через реку Аа на полицейскую стражу, что и было осуществлено вице-губернатором Подолинским. Полицейская стража Курляндской губернии проявила вообще выдающееся мужество, содействуя нашим войскам в несении разведочной службы, благодаря прекрасному знанию местности. Были даже случаи успешных столкновений стражников с германскими разъездами, за что некоторые удостоились награждения георгиевскими крестами.