Гибель поэта

Булычев Кир

Ей повезло. Преподавательница литературы старших классов, очень толстая смешливая курчавая брюнетка, еще была на месте и даже никуда не спешила. Зоя Платоновна отрекомендовалась ей, потом они поговорили о всяких пустяках, о Москве, где Ирина Федоровна не была двенадцать лет, но собиралась поехать будущим летом, о смерти актера Высоцкого, подробности которой интересовали всех в этом городке, но о чем ничего сенсационного Зоя Платоновна рассказать не могла. Потом Зоя Платоновна перешла к делу.

–  Вы городскую газету читаете?
– Спросила она.

–

 Разумеется.
– Ирина показала на растрепанную подшивку, лежавшую в углу на столе.

–  Вам не встречалось там имя Крымского-Москвича?

Молоденькая учительница биологии, которая из любопытства не уходила домой, делала вид, что листает журнал, а в самом деле старалась не пропустить ни слова из разговора знатных дам учительского мира, хихикнула.

–  Про октябрят, - улыбнулась Ирина.
– Мы об этом даже хотели письмо в газету написать. Нельзя же так обращаться с поэзией. У нас город старинный, с традициями…

–  У нас Батюшков дважды останавливался, - быстро сказала биологичка, - и Тургенев проезжал. У нас школьный музей будет. Обязательно сделаем, когда директор помещение выделит.

–  Я была буквально возмущена, - сказала Ирина Федоровна, - а потом как стала смеяться… так и смеялась до утра. Не поверите. А вас почему это интересует?

В самом деле, подумала Зоя Платоновна, почему это меня интересует? Неужели я с возрастом становлюсь этакой занудной бабусей, которая всюду сует свой нос и пишет письма в газеты, чтобы в соседнем доме перестали играть на тромбоне? Что меня дернуло отправиться в школу? Неправильность в словах стихотворения местного старьевщика? И какое мне дело до местного старьевщика? Что это, врожденное чувство справедливости? Зачем тогда тратить силы по пустякам? Ну, знакомые строчки. В поэзии теперь уже почти все знакомое. Один известный поэт написал очередное стихотворение о любви и заявил во всеуслышанье, что «тема любви наконец закрыта». Никто не послушался этого революционера. И продолжают писать о любви, пользуясь несколькими рифмами и того меньшим числом стихотворных размеров.

Наверное, дело в том, что она - азартный человек, авантюрист. В облике скромной пенсионерки. И когда ей судьба показывает уголок тайны, в странно устроенной душе Зои Платоновны вспыхивает испепеляющий огонь желания эту тайну разрешить. Даже если эта тайна остальному человечеству кажется совершенным пустяком.

–  Я прочла последние произведения Крымского-Москвича, - сказала Зоя Платоновна.
– Вы их видели?

–  Мы после того стихотворения на его фамилии глаза зажмуриваем, - сказала Ирина Федоровна.

–  И псевдоним у него дикий, - заметила биологичка.

–  А я вот не зажмурилась, - сказала Зоя Платоновна.
– Можно, я вам покажу?

Она раскрыла подшивку, стала листать. Учительницы поднялись, склонились над подшивкой. Вот и стихотворение.

–  Скажите, вам оно ничего не напоминает? Биологичка первой пробежала его глазами и сказала:

–  Значительно лучше. Он что, курсы кончил?

–  Курсы… - сказала задумчиво Ирина Федоровна.
–

Нет, не курсы. Кто же это… кто же это…

–  А если труд будет сладким, а вольность высокой?
– спросила Зоя Платоновна.

–  Ах!
– обрадовалась Ирина Федоровна.
– «Песня» Николая Михайловича, он ее в двадцать седьмом году написал. Дура я, дура старая…

–  В двадцать седьмом БАМ еще не строили, - сказала биологичка.

–  «Благодетельною силой / С нами немцев подружило / Откровенное вино», - сказала Ирина Федоровна.
– Вы, голубушка, ошиблись в своих расчетах на сто лет. Речь идет о поэте Николае Михайловиче Языкове, современнике Пушкина.

–  А как же БАМ?
– Биологичка никак не могла смириться с мыслью о литературном воровстве.

–  Ну а это?
– спросила Зоя Платоновна о предыдущем стихотворении.

–  Это? Дай бог памяти… колхозные поля… а если без них? Это не Дельвиг, а? Очень похоже, что это Дельвиг.

–  Ой!
– сказала биологичка - Такой скандал в нашем городе… Самый настоящий плагиатор. А я думала, они бывают только в больших центрах…

4

К четырем часам Зоя Платоновна вернулась в редакцию и увидела наконец самого Крымского-Москвича, он же Грянулло. Поэт не почувствовал опасности, когда Зоя Платоновна вошла в комнату, где Мухоморин выслушивал его монолог. Он кинул равнодушный взгляд на незнакомую бабку. Зоя Платоновна села за свободный стол и сделала вид, что пишет.

Крымский-Москвич, согбенный мужчинка неизвестного возраста, подчеркнуто и даже принципиально серый, будто покрытый пылью, медленно и солидно водил в воздухе перед лицом юного Мухоморина пачкой исписанных листов бумаги и ровным, занудным, всепроникающим голосом повторял:

–  Моему новому циклу нужно место по праву. Я разные темы охватил, можно сказать, в комплексе, понимаешь?

–  Нет места, Сидор Сергеевич, - отбивался Мухоморин.
– Нету, откуда у нас место - всего две полосы, и выходим три раза в неделю. Сами понимаете.

–  Вопрос об важности, - говорил поэт.
– Вопрос об качестве. Я же не с улицы пришел, я сюда каждый день, можно сказать, прихожу. Если печатать не будешь, я напишу, знаешь, не стихами, железной прозой напишу, какие зажимы здесь у вас происходят. А сам в Москву поеду, печататься там начну, тогда заплачете горючими слезами, что мой талант губили…

–  Но мы же обещали, Сидор Сергеевич, - сказал юный Мухоморин.
– Мы ваше стихотворение берем. При первой возможности…

–  Всe ясно - сказал поэт.
– Сначала печатали, а потом преграды пошли. Это знак, да? Знак, да?

Мухоморин пожал плечами, глядя в стол. Он предпочитал отмалчиваться.

–  А можно мне посмотреть ваши стихи?
– спросила вежливо Зоя Платоновна.

–  А вы кто такая будете?

–  - Я из Москвы приехала, в командировку. Фотокорреспондент, - сказала правду Зоя Платоновна.