Гиблая слобода

Шаброль Жан-Пьер

— Видишь ли, — настойчиво заговорил человек — привидение, — самое удивительное в этой замечательной истории с водопроводом то, что вся кутерьма затеяна женщинами и они всем заправляют.

— Женщинами! — воскликнул Шантелуб. — Да с ними еще труднее, чем с молодежью!

— Прежде чем пытаться изменить молодежь, Рене, надо принять ее такой, какова она есть.

Раймон Мартен говорил, положив локти на стол и прижимая ладони к забинтованным щекам, и голос его звучал глухо сквозь компрессы и повязки. Со сдержанной страстностью он

излагал Шантелубу те идеи, ради которых еще не так давно рисковал жизнью. Если хочешь помочь людям, нельзя подходить к ним с видом превосходства. Прежде всего надо их любить. Он, Мартен, понятно, плохой советчик, сам часто не знает, как ему быть с Ритоном. Сын вышел не совсем такой, каким хотелось бы его видеть. Но Мартен старается понять его. Ему уже начинают нравиться музыкальные радиопередачи, и он не без удивления обнаруживает, что песня служит народу средством выражать свои чувства. А это сила, которой не стоит пренебрегать.

Он извинялся, что все валит в одну кучу: теоретические рассуждения — его слабое место, особенно если не удалось заранее подготовиться, изучить вопрос. Впрочем, от бесконечных дискуссий вряд ли бывает много проку. Важнее всего работа, борьба. Вот та почва, на которой мысль пускает корни, развивается, дает плоды. Попросту, как говорят между собой рабочие, он объяснял, что нет ни одного рецепта, который можно было бы применять механически, нет отмычки, открывающей все сердца. Если уж так необходимо сделать вывод, то, пожалуй, правильно будет сказать: главное — это действовать всем вместе.

— Но как же быть с боксом, Раймон?

Мартен по — прежнему не хотел давать никаких указаний. Шантелуб сам должен подумать. Он же секретарь Союза молодежи.

Они долго беседовали. Ночь постепенно окутала тишиной Замок Камамбер. Наконец Шантелуб проговорил, вставая:

— Замечательно все-таки, что мы можем разговаривать с тобой прямо, откровенно, несмотря на разницу лет.

— Это благодаря партии, — откликнулся голос.

— Это так ново, — продолжал Шантелуб.

— Все ново, Рене. И все это благодаря партии.

Уже взявшись за ручку двери, Шантелуб растроганно улыбнулся. Он остановился в нерешительности, поискал глазами две черные точки среди повязок и сказал, поглаживая себя по животу:

— До чего же вкусное у тебя получилось кофе!

И вышел.

* * *

Зима зажала Гиблую слободу в ледяной кулак. И Гиблая слобода изворачивается, ежится, корчится, как кролик, которого поймали за уши.

Морис Лампен отворяет дверь мэрии, и его тотчас же обволакивает приятное тепло. Он вынимает руки из карманов, опускает воротник куртки, одергивает ее, поправляет галстук.

— Извините, мсье, к кому можно обратиться по вопросу о безработице?..

Служащие в белых или серых блузах поглощены работой: кто склонился над арифмометром, кто над бухгалтерской книгой. Все сидят с опущенной головой, словно совесть у них нечиста.

— Пройдите к генеральному секретарю, вон

та дверь, в глубине…

Кто-то уже ожидает здесь. Это мадам Леони, сгорбленная, чистенькая, улыбающаяся старушка.

Морис опускается на деревянную скамью, стоящую возле стены. Он вытягивает скрещенные ноги, зажимает руки между коленями, с наслаждением трется ушами о плечи. Здесь хорошо, тепло.

Генеральный секретарь появляется в приемной в сопровождении служащего муниципалитета. Замечая старушку, подходит к ней:

— Я и не знал, что вы здесь. Я сейчас же вас приму.

Вмешивается служащий:

— Она ждет уже около двух часов, господин генеральный секретарь. Говорит, что ей здесь хорошо.

— Послушайте, я выпишу вам ордер на уголь по линии Благотворительного комитета, — предлагает секретарь. Заметив, что старушка не расслышала его слов, он повторяет, повысив голос: —Я дам вам ордер!

Старушка трясет головой.

— Мне всегда так неприятно обращаться с какой-нибудь просьбой, — говорит сна, — ведь я глуха, и людям приходится громко кричать.

Не зная, как быть, генеральный секретарь засовывает большой палец в жилетный карман и похлопывает ладонью себя по животу.

Оба должностных лица удаляются, качая головой.

Морис расхаживает по приемной. За его спиной открывается дверь. Морис оборачивается.

— Ах, это ты, Полэн, здравствуй. Давненько тебя не было видно. Как дела?

Полэн в деревянных башмаках, и от этого ноги кажутся огромными, словно принадлежат не ему. На парне тиковые панталоны линялого синего цвета, сплошь усеянные разноцветными заплатками, которые набегают друг на друга, как волны. Он утопает в тяжелой вельветовой куртке в широкий рубчик, которая доходит ему чуть не до колен. Рукава он завернул, чтобы удобнее было двигать руками.

— А как твои дела, Морис?

— Да ничего. Скажи лучше, как поживает твой брат Проспер? А Розетта?

— Розетта родила.

— Как, уже?

— Да, у нас девочка. Толстенькая такая. Ее назвали Катрин.

— Поздравляю, старина. Ты все-таки мог бы сообщить нам об этом, ведь такое дело полагается вспрыснуть…

— Видишь ли… Работы у нас по горло. Да и неприятности всякие…

Они садятся рядом на скамью, кладут руки на колени и погружаются в созерцание собственных ног. По прошествии нескольких минут Полэн спрашивает:

— Ты пришел к генеральному секретарю?

— Да, чтобы зарегистрироваться как безработный. А ты?

— Видишь ли… поругались мы с Эсперандье. С тех пор как Розетта родила… она плохо чувствует себя, и потом, как же иначе, ведь надо присматривать за маленькой. Розетта уже не может так много работать, как прежде. А Эсперандье недоволен. Серчает. Бранится. Без конца подковыривает нас. Вчера мы поругались.

— Ты не должен ему потакать.

— Еще бы, теперь и подавно, ведь у меня Розетта и девочка. Вот я и пришел сюда, чтобы разузнать о своих правах.