Гибрид: Для чтения вслух
Шрифт:
Дядя Митя приперся в эвакуацию даже неожиданно для себя.
— Просто в Москве не осталось знакомых, с кем можно было выпить и закусить, — объяснил он всем.
В армию его не взяли, потому что у него был «врожденный» порок сердца. И каждые два часа он должен был полежать на кровати. Но водку он все равно «хлестал» и говорил, что без водки он давно бы «окочурился».
— Она, милая, гонит кровь по жилам, чего не делает мой сосуд для кровообращения.
Когда он полеживал, с ним можно было разговаривать. А дяде
Правда, у него были взгляды, которые прямо «тянули на пятьдесят восьмую статью».
— Контрреволюция чистейшей воды! Десять лет без права переписки. Как минимум!
Так, по крайней мере, утверждал дядя Павлуша. Но мирился с ним, потому что дядя Митя все-таки обещал написать для драмтеатра современную «пиеску», где будет хорошая роль для тети Маши.
Вот приходит дядя Митя с каким-нибудь свежим анекдотом. В нашей семье уверены, что все эти анекдоты он сам сочиняет. Хотя начинает всегда издалека:
— А вчерась был в одном доме, и мне подкинули свежачок…
Кто ему «подкинул свежачок» и где, он никогда не говорил. Потому что за анекдот «сажали».
Меня дядя Митя сразу обещал научить «свободно мыслить». Но сначала он уточнил, кем я хочу быть, когда вырасту?
Точно я пока не решил. Потому что до школы, я собирался стать пожарным и ходить на каланче в Сокольниках.
Потом взгляды у меня резко переменились, и я захотел стать композитором Бетховеном. Но учиться играть гаммы на рояле? Это уж извините!
Мне больше нравится играть во дворе в футбол или в расшибалку!
Когда случилась война, я твердо решил стать артиллеристом. Потому что артиллерия — «бог войны». Но мама все-таки меня определила в музыкалку, и я два раза в неделю топал к Софье Николаевне на другой конец Чкалова с нотной папкой.
Дяде Мите я соврал, что собираюсь стать писателем для детей. Как Пушкин. К этому моменту я все-таки одолел «Дубровского», и мне он, как ни странно, понравился. Потому что был благородным разбойником. Особенно это место, помните? Когда он распахивает дверцу кареты и говорит: «Сударыня, вы свободны…»
— Уж лучше, как Лев Толстой, — заявил дядя Митя. — И сразу пиши «Войну и мир».
Он говорил будто сурьезно, а глаза у него смеялись. Поэтому никогда нельзя было поручиться, когда он рассказывает чистую правду, а когда «порет чушь и высасывает всё из пальца». Я думаю, что именно этим он когда-то покорил сердце тети Иры, которая считалась в Москве в двадцатые годы первой красавицей. И сам поэт Маяковский за ней ухлестывал. Как рассказала мне по большому секрету Адельсидоровна.
У мамы почему-то не хватает юмора на дядю Митю.
— Посмотрите, как он разговаривает! Коверкает слова под простой народ. Делает вид, что он Максим Горький! И зачем он все выворачивает наизнанку?!
Мама боится, что дядя Митя испортит
— Разве вы из-под Одессы? Вы ведь культурный человек!
— Моя прелесть Ниночка! Откровенненько говоря, я отнюдь «не из-под Одессы», как вы изволили выразиться. Скорей «из-под Таганрога». Кстати, всегда терпеть не мог Горького и влюблен с малолетства в Достоевского. А оченно испортить русский язык вашему мальчику могут только в школе. Если я выворачиваю, как вы изволили заметить, слова наизнанку, то это только потому, что вся наша жизнь — сплошная хохма. И если относиться к ней без юмора, легко отправиться на тот свет к самому Господу, даже не приходя в сознание.
Мама была не согласна, что наша жизнь сплошная «хохма». И к некоторым вещам надо относиться абсолютно серьезно. Особенно при ребенке. И нельзя богохульствовать.
— В наше время считалось, что верить в Бога — это большой моветон, — тяжело вздохнула Адельсидоровна. — Я завидую Лизаветниколавне. Верить в Бога — это такое счастье. Но в Европе…
— В Европе верит в Бога только папа римский. И тот ходит на цырлах перед Муссолини, — замечает дядя Митя.
— А кто такой Муссолини? — интересуюсь я.
— Муссолини в Италии — вроде как у нас товарищ Сталин, — хихикает дядя Митя.
— У вас всегда такие дурацкие сравнения, — возмутилась тетя Маша.
— Муссолини придумал фашизм раньше Гитлера, — вставил дядя Павлуша.
Однажды за столом дядя Митя стал читать какую-то «тройку», которую сочинил Гоголь еще до революции:
— …И какой же гюсский, не льюбит бистрой езды? Его ли душэ, стремящейся загуляться, закрюжиться, сказать иногда, черт побери всё, — не льюбить ее? Ее не льюбить? Когда в ней слышится, что-то висторженно-чудное? Кижись, неведомая сила пидхватила тебя к себе на крыло. И сам летишь, и все летит…
Взрослые попадали со стульев. Таки весело!
— Вы стопроцентный антисемит! — нахмурилась Адельсидоровна.
— Еврей не может быть стопроцентным антисемитом, — отбился дядя Митя.
— Самые большие антисемиты — это евреи. Посмотрите на Гитлера!
— Я хочу посмотреть на Гитлера только в гробу.
— Ну, вам придется немножко подождать, пока товарищ Сталин загонит туда этого Шикельгрубера.
— Между прочим, говорят, что товарищ Сталин тоже немножечко того, в этом же роде…
— Сталин — Джугашвили! — прошептал дядя Павлуша.
— Все «швили» — это, как правило, перекрашенные грузинские евреи.
— Не морочьте мне голову. Отец Сталина был сапожником. Это исторический факт. А настоящий еврей не может быть ни сапожником, ни пьяницей.
— У евреев нет середины — или ты гений, или совсем идиот.
Тетя Маша тоже уверена, что товарищ Сталин истинный грузин.
— Перестаньте сказать за столом такие вещи, и еще при ребенке, — заволновалась Адельсидоровна.