Гибрид: Для чтения вслух
Шрифт:
В штаны накакать можно в любом возрасте. Лично со мной последний раз это случилось во втором классе, еще до войны. Бабушка Лизаветниколавна сшила мне новый костюм из старой дедушкиной «тройки», и я пошел в школу гордый. Потому что на мне был настоящий пиджак из «аглицкой шерсти» и «бриджи» ниже колен, которые держались на дедушкиных подтяжках, как у всех мужчин до революции. Пристегивались спереди на четыре пуговицы и сзади на две. Слишком много пуговиц это тоже опасное дело. Особенно, если нужно быстро снять штаны.
Первые три урока —
Я отвечал без запинки, что тоже бывает не каждый день. Все в этой жизни зависит, как я понял, от настроения.
Но вот на четвертом уроке мне вдруг приспичило. Отпрашиваться в туалет, да еще в новом костюме? Просто несолидно! Я бы сразу уронил себя в глазах моих одноклассников!
Решил терпеть. Тем более что в этот день у нас и было-то всего четыре урока. А расстегивать, а потом застегивать эти подтяжки, которые держали мои бриджи! Это с ума можно сойти.
Я дотерпел до конца. Но по дороге, когда я уже был в двух шагах от дома и нужно было только перейти на другую сторону Четвертой Сокольнической, со мной и приключился «нежданчик». Я наложил, как говорится, в свои «бриджи» по полной программе.
Бабушка Лизаветниколавна была у нас в этот злополучный день в Сокольниках и готовила торжественный обед по случаю обновки.
Она тут же поняла, в чем дело, ничуть не заругалась. А принесла с кухни большой таз для белья, быстро меня раздела догола и тут же смыла теплой водой весь позор. Я дрожал так, что зуб на зуб не попадал. Не только потому, что замерз, но еще и от страшной мысли, что все это могло произойти прямо на уроке, на глазах у всего класса, и особенно в присутствии Лены Асковой. Вот тогда бы я точно, без всяких разговоров, повесился.
Запах стоял в комнате невыносимый. Но бабушка меня тут же успокоила, сказав, что такое может случиться с каждым.
Трусики, бриджи и чулочки с лифчиком она тут же отстирала и повесила на кухне. А меня переодела во все чистое.
Слава Богу, в квартире никого не было. Даже Чилевичей.
И мы с бабушкой договорились, что никому никогда не расскажем про эту жуткую историю.
Скоро я перестал дрожать и съел целую половинку моей любимой жареной куропатки, которую Лизаветниколавна приготовила специально по случаю обновки. Все-таки у меня не железная, а самая золотая на свете бабушка.
Но бриджи с подтяжками я с тех пор старался не носить.
А Палборисычу очень сочувствую, если с ним случился «нежданчик», когда он прочитал «пиеску» про Иуду Искариота.
Теперь я часто думаю про свою жизнь. Особенно когда смотрю какое-нибудь кино. Ленин делал свою революцию без меня. Сталин воюет с Гитлером без меня. Там не успел и здесь опоздал. Если уж придется когда-нибудь еще родиться, надо оказаться в нужное время и в нужном месте.
Если ты не
Не имеет значения, где странствуют сейчас души наших предков и кто они были при жизни. Богатые… или бедные… Даже когда твой дедушка поляк, а бабушка еврей, если уж здесь очутился, наверное, ты уже свой.
— Где родился, как его называется, там и пригодился, — любила говорить моя Лизаветниколавна.
Конечно, гибридом можно родиться, но прожить всю жизнь «серединкой на половинку», скорей всего, не получится. Никуда от этой правды не денешься.
Вот к таким выводам я невольно пришел, слушая, что болтают разные взрослые люди во время войны.
И на сцене, и в жизни.
Теперь в поезде, когда возвращался в Москву после четвертого класса с похвальной грамотой от старшего пионервожатого, я пытался разложить в голове все дни по полочкам. От первого — до последнего.
Тра-та-та, тра-та-та — стучали колеса.
Тук-тук-тук — прыгало под рубашкой сердце.
Война шла себе своим чередом, а моя жизнь — своим. Но что будет дальше, знал, вероятно, только Бог. И то, может быть, не наверняка.
Я старался изо всех сил стать взрослым. Но потом вдруг испугался. И остался ребенком. По крайней мере — до конца войны.
Взрослым я стал, когда разошлись родители. Но это было уже после, в другой жизни.
Расходились они мучительно долго, опустошив и себя, и меня.
После войны отец как с цепи сорвался. Стал гулять напропалую. То приходил среди ночи, то вообще не приходил.
Моя гордая бескомпромиссная мамочка переживала страшно, болела и старела на глазах. Но терпела, терпела и прощала, думаю, из-за меня.
Однажды среди ночи отец вернулся, а я, только заслышав, как открывается дверь, бросился в коридор.
В руках у меня было духовое ружье, которое он же мне и подарил на день рождения.
И здесь, теряя сознание от страха и бешенства, сказал тихо, почти шепотом, чтобы только она не услышала:
— Уходи совсем. Или я тебя убью…
Отец, ни слова не сказав, повернулся и ушел. Навсегда.
Мне кажется, что когда все это случилось, именно в тот час мальчик во мне умер и родился совсем другой человек.
Это еще при Сталине…
Когда мне нужно было уже в десятом классе получать паспорт, отец сам пошел в милицию. И за контрамарки в театр поменял мне свою фамилию на мамину. Чтобы я никогда не чувствовал себя «чужарем». И ничто не мешало мне идти своей дорогой. Во всяком случае, именно так он объяснил свой неожиданный поступок. Хотя отец очень меня любил. Свет в окошке — его единственный «сынище-парнище»…