Гильдия. Трилогия
Шрифт:
Он еще жив лишь потому, что сопляки – не убийцы. Сам Шершень сразу бы спустил тетиву. А эти не приучены, этим надо разговор завести, да друг перед другом погеройствовать, да самим в свое геройство поверить…
Надо тянуть время. Пусть мальчишки болтают, а он, Шершень, поймает свой миг.
– Не дождутся пираты рыбки, – ответил Айсур разбойнику. Губы его подрагивали, глаза нервно блестели – видно, нелегко далось парню решение пойти против воли Жабьего Рыла.
– Вас кто-то перекупил? – Шершень задал этот вопрос дружески, понимающе. –
– Нас перекупил город Аргосмир. – В голосе Айсура вдруг прорезалась нотка гордости.
Шершень, на миг забыв даже о стреле, удивленно взглянул на него.
– Дорого, должно быть, заплатил Аргосмир, раз вы забыли, что он вам сделал худого! Ты же утром хотел запалить разом все храмы. У тебя же вроде свои счеты с городом?
– Это счеты между родней, чужакам сюда влезать незачем! – отчеканил Айсур. Он вскинул голову и, казалось, стал выше ростом. – Да, я ненавижу этот город, я ему уже крепко насолил… но это я! И мой брат! И мои друзья! А чужакам на расправу мы его не отдадим!
«Говори, мальчишка. Что хочешь говори, только не останавливайся. Они тебя тоже слушают, стрела еще на тетиве…»
Шершень слушал рехнувшегося гаденыша и зорко поглядывал на его дружков: не удастся ли внести между ними раскол?
Вряд ли. Айрауш с довольной улыбкой кивает на каждое слово, этот недоумок всегда согласен с братом. А Чердак – он вроде мечтает стать сказителем? – забыл страх, засверкал глазами, перебил Айсура:
– Да! Так! Наша ненависть – это наша ненависть, мы ее ни с кем не делим!
«А из придурка и впрямь вышел бы сказитель. Во шпарит, как по-писаному!»
– Думаешь, драться можно только за каменный дом да за тугой кошелек? А вот и нет. Можно драться за порт, где в детстве ночевал в пустых бочках. И за рынок, где воровал лепешки. И за таверны, где клянчил милостыню… За Бродяжьи Чертоги можно драться, чтоб я сдох! Этот город – наше наследство, которое мы никогда не получим. Но мы-то знаем, что это – наше!
И забывшийся краснобай двинул рукой с арбалетом, желая, видимо, показать все то, что лежит вокруг и принадлежит ему.
Именно этого и ждал Шершень, именно такое мгновение он и подкарауливал. Разбойник стремительно бросился вперед – между Чердаком и Айраушем. При этом он тряхнул кистью – и в ладонь упал спрятанный в рукаве нож.
Не успел Чердак перевести дыхание от складной речи, как получил удар ногой в пах и с воплем сложился пополам. Арбалет упал на камни, от удара разрядился, стрела ушла в кусты.
Айрауш, хоть и дурень, в драке соображал быстро. Тяжелый сук уже опускался на голову Шершня. Удар такой силы убил бы разбойника на месте, но Шершень был опытен в драках. Левой рукой он перехватил сук (услышал, как хрустнули пальцы, но боли не почувствовал), а правой, подавшись к бродяге, всадил ему в живот нож.
Лезвие жадно ушло в плоть – и тут же вынырнуло назад. Шершень оттолкнул противника и бросился бежать. Вслед ему
Айсур, разъяренный неудачей, едва не кинулся в погоню. Остановила его не мысль о том, что Шершень куда сильнее его. Остановил вид брата.
Айрауш сидел на земле, тупо глядя перед собой и прижав обе руки к животу. Меж пальцев просачивались в пыль тяжелые темные капли.
Забыв обо всем на свете, Айсур кинулся к младшему братишке:
– Что с тобой, малыш?
Странно звучали эти слова карлика, обращенные к великану. Но некому было смеяться над ними – и помочь тоже было некому. Третий бродяга валялся на земле и выл от боли.
Айрауш обернул к брату грязно-серое лицо с закатившимися глазами и тонко, жалобно заскулил. Так плакал он в детстве от боли и голода, ища защиты у старшего брата.
Айсур потянул через голову рубаху:
– Братик, я сейчас… я перевяжу… Сейчас, потерпи… я быстро, ты держись…
Шершень, уходя лесом на север, еще слышал за спиной вопли Чердака и срывающийся на крик голос Айсура, но уже понял, что погони не будет.
Сейчас разбойника беспокоило, сумеет ли он отыскать Кружевную бухту – без проводника, да еще в надвигающихся сумерках.
А там, позади… там всего-навсего завывают бродячие псы, вообразившие, что могут затравить матерого волка!
Кажется, даже солнце ненадолго задержалось над морем, чтобы увидеть небывалое зрелище.
За все время, что копошилась в Гнилой Балке грязная людская накипь, ни разу не появлялся меж здешних скал такой человек, как этот старый наррабанец. Одежда из дорогих тканей, браслеты, оружие с драгоценными камнями на эфесах – все это откровенно издевалось над обитателями нищенского приюта, било их по глазам.
Это был дерзкий вызов. Весь облик старика, вплоть до кончиков лихо закрученных усов, его надменная стать, его твердая походка – все словно говорило: незнакомцу нет дела до того, что думают о нем эти человеческие обломки, глазеющие на него из-под натянутых на колья драных холстин, из землянок, вырытых у подножья скал, из пещерок на склонах.
Хозяева Гиблой Балки про себя уже решили: чужак обречен. И даже не потому, что нагло обвешался драгоценностями. Наррабанец, прямой и гордый, посмел войти туда, где люди забыли, что такое гордость.
Или она у них все-таки была – своя, «балочная»? И как раз она, а не только жадность, призывала расправиться с незнакомцем?
Гиблая Балка, уже затихшая перед закатом, начала оживать. Первыми из сумеречных теней, из щелей и нор выползли дети – страшные, как сама нищета, тощие, со старческими глазами. Женщины, взоры которых стыли от алчности, прижимались к камням, словно змеи, готовые ужалить, и у каждой в ладони было узкое лезвие или хотя бы камень.