Гильза с личной запиской
Шрифт:
Такая установка разрежет пополам не только кукурузник – легко распилит даже бронированный штурмовик.
В одном месте, в лесу, он заметил четыре немецкие машины мрачного серого цвета с черными крестами на дверях кабин, на прицепе у двух находились зенитные лафеты с длинными стволами, две другие машины были накрыты брезентовыми пологами, – то ли ящики с боеприпасами там находились, то ли люди, – с высоты не определить…
А с земли повеяло таким холодом, что Мамкин поспешно дал газ, уходя в сторону, нырнул в сизую слоистую дымку и потянулся к планшетке, чтобы нанести
В горле возник противный комок, имеющий странный свинцовый привкус, Мамкин ухватился за кадык пальцами, чтобы освободить горло, помочь одолеть пробку, но пробка оказалась упрямая, простыми манипуляциями не одолеть. Надо пару раз крепко врезать самому себе по хребту, только тогда пробка пойдет трещинами и начнет рассасываться.
Внизу медленно тянулся мрачный лес, сквозь черноту сосновых макушек угрюмо просвечивали серые снеговые пятна, иногда попадались темные развороченные поляны, искалеченные немецкими бомбами – это фрицы стремились достать партизан… Достали ль они их – никому не ведомо (кроме партизан, конечно), а вот лес здешний достали точно – даже с высоты были видны измочаленные толстые коренья, тянувшиеся в молитвенном движении вверх, изрубленные ободранные комли, стволы, обломки пней были небрежно разбросаны.
Хорошо, что хоть уцелевшие деревья не засохли.
Попадались места, куда немцы носа не совали, боялись, поэтому старались обрабатывать их с самолетов.
Впереди мелькнула тройка серых, сливающихся с небом «мессеров», Мамкин засек их раньше, чем они засекли его, торопливо нырнул вниз, постарался слиться с верхней бровкой леса, – некоторое время полз над самыми макушками деревьев, чуть не цепляясь за них колесами, выжидал.
Немцы, потеряв его, прочесали пространство над лесом и исчезли, слившись с выпуклой обрезью горизонта – у них были свои дела, у Мамкина – свои.
Он добавил газа, немного набрал высоты и поспешил на партизанский аэродром, расположенный в темных лесных дебрях, с неба, к сожалению, ничем не прикрытых. А прикрыть надо было бы – ведь изуродовать ровную полосу, отведенную для взлетов и посадок, очень несложно: две-три бомбы, сброшенные прицельно с небольшой высоты, ломали все, после налета можно было искать место для нового аэродрома.
Идя по маршруту, он продолжал примечать разные детали – поваленные деревья, пару дымков, мирно, совершенно по-домашнему вьющихся среди могучих, слившихся макушками в единый непроницаемый полог сосен, некрупное озерцо с черной серединой – недавно в нем проломили лед… Все это надо было знать Мамкину, знать и помнить, поскольку любая из этих деталей могла сгодиться завтра или послезавтра, и не просто сгодиться, а помочь ему остаться в живых.
Он пролетел десятка полтора километров и увидел, что слева над лесом поднялась большая стая ворон. Вороны в дебрях не живут… Тогда что они тут делают?
Понятно, что. Прилетели на человечину. Явно там на полянке, где-нибудь в укромном месте лежат убитые. Немцы ли это, либо русские с белорусами, или же какие-нибудь беженцы, прятавшиеся в землянках, узнать Мамкину не было дано, сверху этого не увидишь.
Важно другое:
Проводив самолет недобрыми взмахами крыльев, стая вновь опустилась в лес – доедать недоеденное.
– Тьфу! – не удержался Мамкин, сплюнул через плечо. – Жаль, дробовика нет… Тьфу еще раз! – Он заметил далеко в стороне крестик одинокого самолета, но определить, что это за аппарат, наш или немецкий, не успел – тот растаял в воздухе. Наверное, такой же бедолага, как и он, вооруженный пукалкой, посыльный или почтовый… М-да, так и хочется выругаться.
Через тридцать минут он был уже у партизан.
– Ну, как ты, друг сердечный, поживаешь? – увидев Витьку Климовича, Мамкин ухватил его за козырек старой потертой ушанки, нахлобучил на нос. – Угадай, чего я тебе привез?
– Конфету с Большой земли, – наугад, не задумываясь ни на секунду, ответил Витька и шмыгнул ноздрями.
Действительно, ну что еще может привезти пацану взрослый дядя с родной земли, на которой фрицами, наверное, уже совсем не пахнет?
– Почти угадал, но не конфету… А носом чего шмыгаешь?
– По привычке.
– Главное, чтобы не по причине простудного соплеобразования, понял? – Мамкин достал из кармана небольшой комочек, обтянутый пергаментной бумагой. – Вот, держи.
– Чего это?
– Чего-чего… Дают – бери, бьют – беги…
Витька с интересом развернул пергаментную бумагу, внутри оказался темный, с бугристой поверхностью, шоколад.
– Ух, ты!
– Летная пайка, – пояснил Мамкин, – в полку таким шоколадом кормят летчиков.
– Ух, ты! – повторил самого себя Витька, сунул нос в шоколад, затянулся сладким тропическим духом. – Пахнет как хорошо! Это наш шоколад, советский?
– Наш, – подтвердил Мамкин, – советский. Шоколад нам в полк прямо из Москвы привозят.
– Из самой Москвы? – Витькино лицо от неожиданности даже засветилось, сделалось торжественным, как в праздник Седьмого ноября, глаза посветлели. – Неужто из нее самой? Не загибаешь?
– Не загибаю, – с серьезным видом ответил Мамкин. – Пробуй, пробуй шоколад – через пару лет летчиком станешь. Как тебе такая перспективка?
– Через пару лет – вряд ли, – сомневающимся тоном произнес Витька. – Рано. – Аккуратно откусил кусочек шоколада. Разжевав, произнес восхищенно: – М-м-м, и верно, из самой Москвы.
В кукурузник тем временем грузили бывших детдомовцев, – впрочем, не совсем бывших, на Большой земле ребят без внимания не оставят, пристроят в какой-нибудь теплый, удобный, пахнущий вкусной едой детский дом санаторного типа. На Урале, в Сибири, либо в другом месте, до которого никогда не дотянутся фрицевы лапы.
– Вкусно, – сказал Витька, распробовав «лётную пайку», – гораздо вкуснее немецкого шоколада.
Мамкин с таким сравнением не согласился.
– Еще чего не хватало – наш шоколад класть на одну полку с немецким. – Голос его сделался недовольным, в нем появились скрипучие нотки. – Немецкий – на четыре полки ниже.