Гильзы в золе: Глазами следователя
Шрифт:
Игорь долго молчал, глядя во двор. Потом сунул погасший окурок в спичечную коробку.
— А ведь я понимал, что среди прямых я горбатый, понимал, что я подлец. Но для людей совсем неважно, что ты думаешь и что ты чувствуешь. Важно, что делаешь. Встретился как-то парень, бывший одноклассник. Сказал, что в политехническом учится, собирается в аспирантуру поступать. Защемило сердце. Он учился, а я в трамваях отирался. Скоро и с завода выставили: работник-то я был… ну и такой пункт в трудовую книжку записали, что, куда ни придешь, только откроют и сразу:
— Гм… Вы лучше зайдите через недельку.
Так и
— Тетка, возьми.
И нырнул во двор. Когда узнал Жан, он презрительно сказал:
— Может, и в милицию пойдешь? Покаешься? — Гадко выругался и ушел.
А летом попалась мне девчонка. Такой, пожалуй, теперь я не встречу Даже по трамваям перестал ездить. Утром ждешь вечера, а ложишься спать, думаешь — скорее бы утро.
Он смущенно улыбнулся и без нужды стал поправлять нагрудный клапан рубашки. Потом поднял голову.
— Сказать правду о себе я ей не решался. Непорядочности она не терпела. Она была как стеклышко. Я приходил в ужас, когда она начинала спрашивать о друзьях, о родителях, о работе. Порою мне казалось, что она что-то подозревает, потому что ее вопросы напоминали вопросы нашего участкового: кто в цехе начальник, в каких сменах я работаю, почему не учусь. Каждый вечер я балансировал, как клоун на проволоке, врал, а придя домой, с тревогой старался вспомнить все, что говорил: ведь когда выдумываешь, через час все вылетает из головы… Настоящую любовь я мог только украсть. — Игорь махнул рукой.
— Идем раз по Кольцовскому скверу. Вдруг с одной из скамеек поднимается фигура и, шатаясь, движется навстречу. Узнаю — Жан. Все от него шарахаются.
— А-аа, Игорь! А меня выпустили. П-по чистой… Подругу жизни, значит, нашел?
Девушка ушла. Я завел Жана во двор и избил.
Дело тут, конечно, не в Жане, хотя, к месту сказать, преждевременно он радовался: через месяц его снова взяли. Но дело, повторяю, не в Жане. На мне уже стояло клеймо. Слышу раз в «Спартаке» в очереди за билетами шепоток за спиной: «Маша, не видишь. Ну!» И тянет подругу за рукав. А потом выдохнула ей в самое ухо, указывая глазами на меня: «Шпана трамвайная».
Опалило меня всего. Вышел я, забыл про билеты. С этого времени что-то горькое стало угнетать душу. Я часто бесцельно бродил по городу, неся в себе этот груз. Что-то во мне перевернулось. Я вдруг понял, что утратил счастье чувствовать себя человеком, понял, что без этого счастья, наверное, нельзя жить. Я лишился права любоваться солнцем, закатом, весною, разливом. Это были не моя весна, не мой разлив, не мое солнце. Как только я вспоминал, кто я и что меня ждет, — все тускнело. Я стал труслив. Каждый милиционер, проходивший мимо или стоявший на посту, вызывал во мне трепет, за который я презирал себя. Меня уже знали. На меня любой мог указать пальцем. Я чувствовал каждую минуту, что горе точит меня. Пытался погасить его спиртным, но не мог преодолеть отвращения к выпивке. И стал понимать, что если загоню эти сомнения, эти угрызения совести
Игорь глядел в окно на белое облако, висевшее над строительной площадкой, на сверкающую стальную нить башенного крана, на стайку воробьев, пролетевших под стрелой.
— Я бросил все. Стал думать о работе. Но старые грехи висели на мне.
Скоро один из них напомнил о себе. Месяца три назад мы с Жаном сняли с частной «Волги» баллоны и продали перекупщику, давнему знакомому Жана. Этого перекупщика я видел всего один раз. Он попался и выдал Жана. Меня он не знал. За напарником пришли, когда я был у него дома. Мы хоть и поссорились, но я изредка заходил к нему. Он женился. Хотелось посмотреть, как он живет.
— Собирайся, Жан, — сказал ему участковый.
Он стал обуваться. Шнурки вдеть в дырки не может. А теща и жена остолбенели. Меня тоже взяли, но потом выпустили. На меня никто не показал… Теперь вот сам пришел. Чего уж тянуть. Только обрастешь мясом, в институт пойдешь, а тебя и выдернут с корнем…
За окном висели облака. Тополя стояли строго и безмолвно. Окончился рабочий день. Потоки людей на улицах стали шире, автобусы и троллейбусы полнее, скверы оживленнее.
Мы сели писать протокол.
ТОПОЛЯ ОСТАЮТСЯ ЗА ВОРОТАМИ
1.
В тот воскресный день я дежурил в составе оперативной группы в районном отделе милиции. Часов в двенадцать дня в дежурную комнату привели элегантно одетого мужчину лет тридцати с хорошими манерами и золотой улыбкой: верхняя челюсть у него была вставная. Его задержали по подозрению в мошенничестве. При нем оказался паспорт на имя Валуйского Ивана Ивановича.
— Мы, женщины, ужасно любим всякие побрякушки, — рассказывала потерпевшая Клепикова, блондинка неопределенного возраста с обильными следами косметики на лице. — И мне пришлось, — продолжала она, — поплатиться за это. Давно я уже мечтала купить перстень с настоящим бриллиантом. Но все что-нибудь мешало: то денег не хватало, то перстень не попадался. И вот прихожу я в прошлое воскресенье в ювелирный магазин и, как обычно, интересуюсь, не было ли чего подходящего. Иван Максимович, продавец, говорит: «Не смогу порадовать. Редки такие вещи. Старые повывелись, а новые не делают. Возьмите, говорит, сапфир. От бриллианта не отличишь». Отошла я от прилавка и стою вот так у колонны, раздумываю. И откуда только он появился, подходит ко мне тип этот.
— Уважаемая, — говорит, а голос такой звучный, приятный, — а вот это вам не подойдет? — И протягивает футляр. Шульман, думаю, какой-нибудь. Обмануть хочет. Только, думаю, что я теряю? За просмотр деньги не берут. Да, кстати, у меня их с собою и не было. Раскрываю. И что же? На бархате настоящий бриллиантовый перстень. Тронула я его, а он весь искрится. Аж в сердце меня укололо. Никогда такой прелести не видела. И вдруг испугалась: не жульничество ли?
— А почему бы вам не сдать его в скупку? — говорю.