Гинекологическая проза
Шрифт:
– Сюзан, я сейчас сбегаю быстренько, мужу позвоню, как он доехал там, – и выскочила из палаты.
Она на удивление быстро дозвонилась. Разговор получился бессодержательный, но после него у обоих посветлело на душе, потому что, в конце концов, даже когда каждому очень тяжело, вместе все же немного легче.
На обратном пути Маша зашла в молочную комнату, взяла баночку и под скептические Сюзанкины замечания расцедила перед сном окаменевшую грудь. Хотела отнести добытое молоко на молочную кухню, но сил уже не хватило, да и кухня, наверное,
Ночью ей приснился сон.
Она бежит по больничному коридору в своем больничном халате, ей нужно позвонить, она вбегает в какую-то комнату, а там сидят три медсестры-ведьмы и не дают ей телефон, гонят ее, а позвонить почему-то жизненно важно, и Маша дерется с ними, вырывает телефон, кричит:
– Я не уйду никуда, у меня ребенок в реанимации.
И тут открывается дверь, и в комнату входит Самый Главный и с ним ассистент. Самый Главный похож немного на профессора, который осматривал Машу в родовой палате. Шум сразу стихает, и тетки, льстиво улыбаясь, говорят:
– А вот наша Машенька.
Главный смотрит на Машу суровыми глазами и вопрошает:
– Чего ты хочешь?
– У меня ребенок в реанимации, – говорит Маша, которая хоть и боится Главного, но знает, что уходить нельзя.
А Главный протягивает руку назад, и ассистент уже с готовностью подает ему папку – историю болезни, и Главный смотрит ее, переворачивает странички, и Маша ждет в нетерпении…
– Случай, конечно, трудный, – произносит в раздумье Главный, – но жить она будет…
И дальше все закружилось, как это бывает во сне, и Маша проснулась, как бы и не просыпаясь, и помнила только это:
– Случай, конечно, трудный. Но жить она будет.
И утром, проснувшись, она помнила эту фразу и на душе было спокойно, будто бы и взаправду ее дело разобрали в высшей инстанции и обжалованию решение не подлежит. Маша гордилась собой, что вот не струсила, не ушла, кто бы там без нее стал разбираться с ее делом, злые тетки затерли бы в суете, а так Главный посмотрел, и как он сказал – так и будет.
В утренней больничной суете – завтрак, уборка, обход – время летело неожиданно быстро. Сцеживаться Маша не стала, решила оставить побольше молока к двенадцати часам, а вот вчерашнее надо было отнести. Она надписала на листочке бумаги свою фамилию и палату ребенка – «реанимация новорожденных, 3 этаж», прикрыла баночку и побежала на молочную кухню.
В коридоре перед кухней ей встретилась женщина с такой же баночкой в руках, лицо ее было Маше почему-то знакомо. Женщина поздоровалась с ней, и тут Маша ее узнала – это была Ира, Маша видела ее в приемном покое, она мучилась схватками, и срок у нее был – тридцать недель.
– Ты как? – кинулась Маша с расспросами. – Кто у тебя?
– Мальчик. Кило семьсот. – Лицо Иры стало расплываться в слезах. – Он там, в кювезе, в реанимации.
– У меня тоже… – Маша указала на баночку в своей руке, – в реанимации, девочка.
К
– Ты только не реви, – быстро сказала ей Ира, – а то я тоже начну. У тебя хоть срок нормальный, а у меня – тридцать недель, семи месяцев нету. – Она отвернулась.
– А что врачи говорят? – Дурацкий вопрос, конечно, но надо было что-то спросить, потому что Маша невольно чувствовала себя немного виноватой, как это всегда бывает, когда у кого-то положение хуже твоего. Глупо, конечно, что значит – хуже, всех их выровняли эти слова – реанимация новорожденных, и все равно где-то в глубине билась надежда – а вот у нас хоть срок нормальный, значит, и шансов больше, мы не крайние еще…
– Да что они скажут… Работаем, не волнуйтесь, мамаша… – Ира махнула рукой. – Тебя когда выписывают?
Маша даже не задумывалась еще на тему выписки, не до того было – так и сказала.
– А я в понедельник попрошусь. Не могу я тут, сил нет смотреть, как девчонкам кормить носят. Чувствую себя нормально, чего сидеть-то.
– А ребенок? – спросила Маша.
– Приходить буду. Мне тут недалеко. Все равно пускают только раз в день, на десять минут посмотреть. Ладно, счастливо тебе, я пойду.
Ира ушла. Маша постояла немного, размышляя. Первой, тайной, мыслью было, естественно, то, что ее-то пускают на дольше, и кормить вот дают, пусть через трубки какие-то, но ведь не гонят, и, значит, ее ситуация не самая плохая и есть, есть надежда, что все еще выправится. «Не сглазить бы», – тут же осекла Маша сама себя и, чтобы отвлечься, усилием воли стала думать о чем-то другом. Выписка. В этом действительно есть смысл. Чего сидеть в больнице, когда можно быть дома с Сашкой. Кормить, конечно, придется ездить, зато не надо будет скрываться от нянек, да и еда дома лучше, а ездить не так уж и далеко. Ира говорила – в понедельник, а сегодня что?
– Какой у нас день сегодня? – спросила Маша у нянечки на молочной кухне.
– Проснулась, – засмеялась та. – Суббота нынче с утра была.
Суббота. Значит, еще два дня здесь, а потом домой. Обидно, что наступили дурацкие выходные, так бы она спокойно могла выписаться хоть сегодня – чувствовала Маша себя отлично, будто и не рожала. «Господи, – мелькнуло в голове, – да пусть бы лучше я вся порвалась, а с девочкой было бы нормально». Привычным усилием запретив себе развивать эту мысль, она вернулась в палату.
В палате Татьяна Ивановна осматривала Сюзанку. Маша села на свою постель, Татьяна Ивановна подошла к ней.
– Как себя чувствуешь, Машенька? Давай-ка я тебя посмотрю.
На глаза снова навернулись слезы.
– Да я-то отлично, Татьяна Ивановна, – вырвалось у Маши. – Как корова. А вот девочка…
– Знаю, Машенька. – ответила врач. – Я там утром была. С девочкой все не так страшно, она довольно крепенькая, врачи там у нас хорошие. Я еще попрошу, чтобы тебя пускали почаще, все обойдется потихоньку.