Гипсовый трубач: дубль два

Поляков Юрий Михайлович

– Здорово!

– Остается один вопрос.

– Какой?

– На хрена нам все это надо? Мы что, снимаем кино про лесбиянок?

– Нет.

– Вот именно! Да, это – актуальная тема. Будет шум. Премии. Факт! Но наше кино не про это. Нет. Не про это! Юля – нормальная женщина, мечтающая о своем единственном мужчине. Будем же, коллега, оригинальны! Но я добавил бы одну красочку.

– Какую?

– Я бы показал, как она разговаривает с любимым учеником – красивым, умным, перспективным мальчиком, чем-то напоминающим молодого Борю. И по тому, как она смотрит на него, с какой нежной благосклонностью слушает, ясно: место Борьки в ее сердце так никто и не занял – оно пусто. А вот занимал ли кто-либо

его место в ее теле – пусть останется тайной для нас и зрителя. Согласны?

– Абсолютно.

– Тогда займемся Борисом. Он у нас кто?

– Вы же сказали: олигарх.

– Я не об этом. Он окончательный мерзавец, вроде этого Ибрагимбыкова, или неокончательный?

– Наверное, неокончательный, – подумав, веско молвил Кокотов.

– Правильно. Во-первых, что будет делать трепетная Юлия с полным негодяем? На этом наш сценарий и сдохнет. Во-вторых, он получил стартовый капитал без преступления. Не грохнул компаньона, друга юности, не пустил по миру пенсионеров, придумав какую-нибудь пирамидку, не продал американцам рыбоносный шельф. Он просто выгодно женился. Это, конечно, его не украсило в глазах зрителя, но зато спасло от криминального прошлого, и кровавые ваучеры у него в глазах, как у Чубайса, не стоят. Согласны?

– В принципе.

– А не в принципе?

– Тоже согласен, – не сразу кивнул писатель.

– Тогда где, как и с кем просыпается наш Боря через двадцать лет после первой брачной ночи?

– С женой Ксенией?

– Ой ли!

– С двумя девицами, блондинкой и брюнеткой, – предложил автор «Любви на бильярде», посмотрев на соавтора с невинным ехидством.

– Кокотов, вы опять спустились в долины похоти? Нет! Он просыпается один в своем загородном доме. На ночном столике – заложенный очками томик Рене Генона «Царство количества и знамения времени». Или нет, лучше Панарин «Православная цивилизация».

– Да, пожалуй, Панарин лучше, – солидно согласился писодей, услышавший оба имени впервые в жизни.

– Борис ближе к сорока стал философом. Это естественно. Когда в течение двух лет из советского инженера с единственным выходным костюмом превращаешься в миллиардера с яхтой, самолетом и дворцом на Корсике, в психике случаются необратимые изменения. Кто-то спивается, кто-то, ошалев, лезет в Кремль и сворачивает себе шею, кто-то бросает верную жену и окружает себя гаремом из этих подиумных дистрофичек. Они настолько слабы от недоедания, что вряд ли переживут полноценный половой акт со здоровым мужчиной, поэтому их и держат целыми стаями, как борзых. И лишь немногие из разбогатевших, подобно нашему Борису, становятся философами. Вот он в шелковом халате спускается по резной лестнице в залу с готическим камином. там накрыт завтрак. На двоих. Он садится. Накрахмаленная горничная, словно спорхнув с полотен бидермейера, разливает чай. А по другой лестнице, из другой спальни спускается Ксения. Она почти не изменилась, ибо современные косметология и пластическая хирургия по своей эффективности вплотную подошли к сакральному мастерству древнеегипетских бальзамировщиков. Ксюша медленно, шурша диоровским пеньюаром, подходит к мужу, мертво целует его в щеку и садится напротив. Они завтракают и, судя по всему, совместный прием пищи – это единственное, что у них осталось общего. Ах, как я это сниму! Из разговора мы узнаем, что сын учится в Англии и на уикенд полетит к дедушке в Марбеллу… Если бы я, Андрей Львович, волей судеб стал диктатором России, знаете, что бы я сделал?

– Что? – спросил Кокотов, удивленный столь неожиданным поворотом.

– Я бы приказал спецназу взять всех наших олигархов, где найдут: на Рублевке, в Ленкоме на «Юноне и Авось», в борделе, на сафари, в казино, на совете директоров, в Совете Федерации… Не важно. Приказал бы взять и привезти

ко мне. Потом я выстроил бы их всех на Успенской площади Кремля…

– А поместятся?

– Поместятся. Узок круг этих людоедов! Сначала я заставил бы каждого сожрать партбилет…

– А если олигарх был беспартийным?

– Тогда пусть сожрет комсомольский билет. Комсомольцами были все! Затем я бы заставил их жевать всех этих ксерокопированных зиновьевых, сахаровых, солженицыных, авторхановых, которых они читали под одеялом, мечтая о справедливом обществе без номенклатуры. А потом они бы у меня пели «Возьмемся за руки, друзья!» Заканчивали и снова начинали бы. До одури, пока не попадали бы без сил!

– А потом?

– Потом велел бы сдать в казну яйца Фаберже, пожертвовать на детские дома, богадельни, космос, кинематограф и отпустил бы. Они же не виноваты, что время выбрало их! Но вернемся к Борису. Простившись с женой как с другом, он отправляется в офис. Охрана серьезная: две, нет – три машины сопровождения. Сирена. Встречная полоса. Бешеная скорость. Почти как у президента. У меня всегда такое впечатление, что наш президент мчится на пожар: чуть опоздает – и все сгорит, сгорит Государство Российское к чертовой матери! Прямо обербрандмейстер какой-то! Но, конечно, у нашего Бори все чуть-чуть скромнее, – чтобы Кремль не сердить. Вот он входит в свой офис, шутит с хорошенькой секретаршей, безнадежно влюбленной в шефа.

– Так уж и безнадежно?

– Кокотов, вернитесь в реальность! Боссы, которые между деловыми переговорами петрушили, гремя золотыми цепями, своих секретарш на столах заседаний всего за одну зарплату и отдых в Анталии, давно в прошлом. Нет, наш Борис не таков, да и секретарши теперь другие – новое поколение. Некст! Конечно, они в принципе не против, но с обязательным социальным пакетом: квартира, машина и высокооплачиваемый статус секс-сподвижницы. Опять, коллега, вы меня тянете к животному низу своими дурацкими вопросами.

– Я?!

– Ну не я же! И вот Борис входит в свой обширный кабинет – не меньше, чем у этого поющего мастифа Скурятина. На видном месте портрет свекра-благодетеля. Рядом снимок Ирки Купченко, то бишь мамочки. По какой-то неуловимой примете ясно, что ее уже нет в живых, и она совсем недолго наслаждалась богатством сына. Секретарша докладывает, что звонили такие-то и наша Юля. Как, кстати, ее фамилия?

– Фамилия? Допустим, Зорина…

– Тогда уж давайте сразу – Рассветова, Туманова или Закатова… Что ж вы, писатели, нормальной фамилии придумать не умеете! Все они у вас как из хлорвинила: Ракитина, Ивина, Сосновская… Кстати, вы не замечали, что сочиняющие под своей родовой фамилией пишут лучше тех, кто взял псевдоним?

– Не замечал, – поджал губы Аннабель Ли.

– Думайте, думайте! Я на грани отчаянья от такого соавтора!

– А если – Обоярова…

– Обоярова? Что-то знакомое. Неплохо. Но это ее девичья фамилия?

– Конечно, – смутился писодей..

– А как ее звать по мужу… по Косте?

– М-м… Допустим, Понявина?

– Костя Понявин. Неплохо, но больше подходит удачливому барыге, знаете, такому метр с кепкой, но на высоких каблуках и заносчивому.

– Знаю… – оторопел Кокотов. – А если – Оклякшин?

– Оклякшин? Отлично! Теперь то, что надо: энергичный, пьющий, толстый неудачник. Итак, секретарша сообщает Борису, что звонила какая-то Оклякшина, оставила свой телефон. «Соединить?» – Вопросительный взгляд. «Оклякшина? Кто это? – Гримаса олимпийца, потревоженного комаром. – Не помню. Не надо. Что у нас там еще?»

– А зачем так сложно? – удивился писодей.

– Учитесь, пока я жив! Эта оттяжка дает нам возможности показать семью Оклякшиных, так сказать, в экстремальной ситуации. Юля ждет ответного звонка, волнуется, думает: «Помнит или забыл?»