Гипсовый трубач: дубль два
Шрифт:
– Во-первых, Геннадиевич… – поправил бдительный писодей.
– Правильно.
– А во-вторых, я предлагаю сделать не так.
– А как?
– В том, что она говорит Борису, обязательно должен быть намек на их давнюю любовь. Например, в первый раз они стали близки на квартире у Юлиной бабушки.
– Отлично, коллега! На старом кожаном диванчике с полочками, откуда на них падали мраморные слоники… Как я это сниму! А где, кстати, бабушка?
– В больнице, лучше – в санатории. Она оставила внучке ключ, чтобы та поливала цветы и кормила кошку…
– Кошку? Браво! В изумленных зеленых глазах Мурки будут отражаться их юные сплетенные тела. Ах, как я это сниму! Но нужен хороший оператор…
– Дослушайте! Бабушка внезапно возвращается и слышит за дверью странные звуки… Ну, вы понимаете! – Автор
– Еще бы! Как можно забыть эти первостоны любви!
– И бабушка, не сообразив, спрашивает испуганно: «Юленька, у тебя все в порядке?» А они, задыхаясь, хохочут в подушку. так вот, она должна сказать ему примерно следующее: «Борис Геннадиевич, я прошу вас о встрече, если у вас, конечно, все в порядке. Это очень важно. Для меня и моей семьи!» И он сразу понимает пароль их первой ночи!
Выслушав все это, Жарынин посмотрел на соавтора долгим взглядом, потом встал и наградил его затяжным застойным поцелуем.
– Вы молодец! Отлично! На сегодня хватит. Отдыхайте! Сейчас придут супостаты. Глумливый парадокс в том, что земли, отданные Ельциным спьяну, я буду отвоевывать с помощью водки. Прав Сен-Жон Перс: история, как убийца, любит возвращаться на место преступления, чтобы посмеяться! А вы пока, коллега, все, что мы с вами придумали, запишите. Коротенько. В общем, опять синопсис. Ну-ну, не грустите! Понимаю: не хочется. Хочется с Натальей Павловной пошкодить. А ее нет! Но вас ждет награда, которую вы заслужили!
– О чем это вы? – не понял писатель.
Тут дверь снова с грохотом распахнулась и вошел Микола Пержхайло. На его лице играла улыбка палача, влюбленного в свою профессию. В одной руке он держал двенадцатизарядную упаковку водки «Русский вопрос», а в другой – пятилитровую банку соленых огурцов, сверху накрытую караваем черного хлеба.
– Ну, ступайте, мой друг! – промолвил игровод с той интонацией, с какой в кино говорят смертники, прикрывающие отход товарищей.
– Может, мне остаться… как секунданту? – спросил Андрей Львович, испугавшись за жизнь и здоровье соавтора.
– Нет, вам надо работать! – Режиссер отечески похлопал его по плечу. – И ждите награду! Она обязательно найдет вас…
Выходя из люкса, озадаченный Кокотов слышал зловещий лязг бутылок и стаканов, выставляемых на стол для рокового геополитического поединка.
28. Второй звонок судьбы
Вернувшись в номер, Андрей Львович снова стал готовиться к литературному подвигу. Пока, мучительно покряхтывая, закипал старый электрический самовар, писодей решил освежиться. Вода, попадавшая в рот, была железистой и солоноватой. Стоя под душем с закрытыми глазами, он невольно припомнил волнующие эпизоды совместных помывок с неверной, но изобретательной Вероникой. В результате струи, до того беспрепятственно сбегавшие по телу, вдруг натолкнулись на выросшую преграду и образовали своего рода небольшой водопад. Автор «Нежной жажды» усилием воли затолкал эти посторонние видения в штрафной изолятор памяти и до отказа открыл вентиль с синей кнопкой. Ошпаренный ледяной водой, он с воплем выскочил из-под душа, растерся махровой ветошью и, освеженный, вышел в комнату, готовый к трудовой усидчивости.
Крышка на самоваре, звеня, подрагивала, выпуская упругие облачка пара. Кокотов достал из чемодана баночку с «Мудрой обезьяной», налил в чайничек из провинции Кунь-Лунь кипяток и бросил туда два десятка болотного цвета комочков, развернувшихся вскоре в полноценные листики. Пока чай настаивался, писодей, включив ноутбук, открыл новый файл, назвал его «Гиптруб-2» и перетащил из отвергнутого тираном-соавтором «Гиптруба-1» выстраданный заголовок:
Андрей
«В комнате, где советский достаток задержался, точно апрельский снег в московской подворотне, зазвонил старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем…»
Писодей поправил подчеркнутые красной волнистой линией опечатки и, поразмышляв, немного улучшил текст в художественном направлении:
«В пустой комнате, где убогий советский достаток задержался, точно апрельский снег в глубокой московской подворотне, зазвонил старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем, будто собранная из кусочков античная амфора…»
Но и этого взыскательному, будто Флобер, автору показалось мало. Следующая редакция после второй чашки «Мудрой обезьяны», расхаживания по комнате и разглядывания заоконной тьмы, выглядела так:
«В безлюдной комнате типовой советской квартиры, где убогий старорежимный достаток задержался, точно апрельская снеговая ветошь в глубокой московской подворотне, тихо, как мусорный котенок, заверещал старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем, будто собранная из кусочков тонковыйная античная амфора…»
Закончив предложение, автор дилогии «Отдаться и умереть» проникся острой жалостью к будущим литературоведам и текстологам. Ну в самом деле, какая роскошь – мараные-перемараные черновики того же Пушкина! там все восхитительно черкано-перечеркано, правлено-переправлено, надписано-перенадписано. В пять слоев! Каждый извив творческой мысли гения запечатлен на бумаге, каждое сомнение и озарение навек вцарапано гусиным пером. Какой простор! Анализируй, толкуй, домысливай, дотрактовывай до размеров монографии. А тут еще сбоку, как бонус, пририсована дамская ножка, на атрибутировании которой защищен не один десяток диссертаций. Да и вообще сложились две люто враждующие между собой научные школы, названные по именам хозяек вдохновительных конечностей: «керновцы» и «вульфовцы». Впрочем, недавно согласно веяньям эпохи появилось новое, маргинально-предосудительное течение, считающее эту ножку не женской, но юношеской. А что останется от нынешних писателей? Ничего, кроме окончательных вариантов. Терзанья черновиков, муки слова, сладостная неразбериха вариантов – все это навсегда исчезнет, растает, растворится в электронной бездне! Что они, будущие исследователи творчества Кокотова, станут оспаривать, анализировать, толковать, домысливать? О чем будут писать монографии и диссертации? Жаль, слезно жаль! Впрочем, наука всесильна, и когда-нибудь научатся разыскивать в торсионных полях стертые, канувшие в электронные пучины черновики гениев, чтобы вернуть их человечеству и сделать достояньем доцентов.
Окрыленный этой перспективой, писатель продолжил труд с той внезапно нисходящей откуда-то легкостью, которая, впрочем, так же внезапно исчезает. Предложения сами выстраивались, точно вымуштрованные сводные батальоны на кремлевском параде. Оставалось лишь со строгостью отца-командира пройти вдоль буквенных шеренг, пеняя на неподтянутый ремень или несвежий подворотничок. Наученный горьким опытом, писодей не забывал нажимать «Shift-F12», сохраняя написанное:
«…Женщина, принимающая в ванной душ и скрытая от нас старенькой полиэтиленовой шторкой, едва сохранившей выцветшие контутры мировой политической карты прошлого столетия, не услышала за шумом воды тихого, дребезжащего звонка. Но телефон не унимался: так долго, не получая отзыва, звонят обычно или сильно пьяные, или чем-то очень взволнованные люди. Наконец купальщица что-то уловила, отдернула шторку и прислушалась. А мы пока присмотримся к ней: она еще молода, красива и прекрасно сложена. По ее влажному глянцевому телу, узорно обтекая неизбежные выпуклости, скользит пенная вода, и ухоженная темная поросль меж сильных ног, наволгнув, стала чем-то похожа на хищное растение росянку…»