Гипсовый трубач
Шрифт:
— Вам куда, мадам? — спросил он, открывая дверцу.
— До. Метро.
— Нет-нет, мы подвезем вас куда надо! Мы не торопимся! — Режиссер оценил ее короткую юбку и длинные загорелые ноги. — Ведь так, Андрей Львович?
— Разумеется, Дмитрий Антонович!
— Мне. На. «Алексеевскую», — ответила Нинка, смущаясь оценочных взоров незнакомого мужчины.
…Некоторое время ехали в молчаливой неловкости. Жарынин осторожно, через зеркало заднего вида, разглядывал Нинку. Она, чувствуя это, смотрела в окно строго и отрешенно, точно под одеждой у нее было не сладко замученное тело, а железобетон, случайно застывший в округлых дамских формах. Кокотов,
— Плохо! — произнес, хмуро глядя на дорогу, Жарынин.
— Что — плохо? — осторожно уточнил писодей.
Он боялся, как бы соавтор не начал прямо здесь и сейчас костерить его за творческую нерадивость, а еще хуже — за нежелание жениться на бухгалтерше.
— Крыса! — пояснил свое неудовольствие игровод.
— Да уж чего хорошего…
— Заразу. Разносят! — тихо добавила Нинка.
— Не в этом дело! Крыс всегда много в любом месте! — сказал режиссер голосом черного вестника. — Мы сейчас с вами фактически едем по крыше гигантского крысиного города. Там, внизу, их сотни тысяч, миллионы! У них своя жизнь, свой бизнес, свои страсти, своя борьба, свои крысиные короли и президенты. Эти твари жрут, грызут, дерутся, совокупляются, размножаются, дохнут, но все это — подземно, во тьме и тайно. А вот когда они выходят наверх и, не боясь, шныряют у нас между ног, это значит, дела плохи. Это значит, их развелось столько, что оставаться внизу, среди беспощадных от голода братьев опаснее, чем выйти наверх, к свету, к людям, которые жестоки, но зато не едят крыс! А крысы крыс жрут. Понимаете?
— Не очень… — промямлил Кокотов, поймав на себе испуганный взгляд Валюшкиной. — Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что бандит Ибрагимбыков вылез наружу, он уже не боится света, не боится власти, не боится нас, никого не боится. Это значит, что их там, во тьме, уже столько, что им ничего не страшно. Ни-че-го!
— Вы думаете? — Писодей подивился столь неожиданному развороту мысли.
— Да! И вообще, с этим Ибрагимбыковым что-то не так. Тут скрыт подвох. Я чувствую это своей увеличенной печенью! Он слишком жесток и откровенен. А старый людовед Сен-Жон Перс учит: «У настоящего зла улыбка стеснительного филантропа».
— Ибрагимбыков? Я. Слышала. Это. Имя, — проговорила Валюшкина, снова перехватывая шкодливую руку любовника.
— Наверное, по телевизору, в передаче Имоверова, — предположил Жарынин.
— Возможно. Или. В банке.
— Вы служите в банке?! — воскликнул режиссер с тем восторгом, с каким в былые годы радостно изумлялись: «Так вы работаете на космос?!»
— Да. В «Северном сиянии».
— Странно-странно…
— Что. Именно?
— Ведь в банках, кажется, много серьезных и обеспеченных мужчин… — отвлеченно заметил игровод и тонко ухмыльнулся.
— А как там мистер Шмакс? — молниеносно отомстил писодей.
— Я про эту сволочь даже слышать не хочу! — замотал головой Жарынин.
— Что так? — сочувственно уточнил Кокотов.
— Представьте, у врача устроил истерику, визжал, скулил, гонялись за ним по всему кабинету.
— Почему? — живо заинтересовалась Валюшкина.
— Уколов боится, собака!
— А-а… — кивнула Нинка, ничего не понимая.
Миновав Звездный бульвар, они свернули в переулок, проехали троллейбусный парк и увидели банк «Северное сияние», которому зодчие, вдохновившись названием, придали очертания темно-зеленой льдины, вмерзшей в узкое пространство
— Здесь. Остановите!
— Вы что ж, мадам, и по субботам работаете?
— Приходится, — вздохнула бывшая староста.
— А льготные кредиты даете? — полюбопытствовал Жарынин, притормаживая.
— Даем, — кивнула Валюшкина, поблагодарила режиссера и, выходя, почти равнодушно бросила Кокотову: — Звони. Иногда!
Автор «Знойного прощания» смотрел вслед длинноногой, почти уже незнакомой бизнес-леди, казавшейся со спины совсем юной. И снова, в который раз, он удивлялся этой странной женской особенности — умению, одевшись после буйной постельной вседозволенности, обернуться неприступным холодным существом, словно бы прилетевшим с далекой планеты, где размножаются с помощью загадочных улыбок.
Далее мысли его по обыкновению разветвились. Он грезил, как с помощью трех оставшихся таблеток камасутрина приведет в рыдающий восторг Наталью Павловну. Одновременно Андрей Львович обдумывал способ потактичнее и понежнее отвадить Валюшкину, представив минувшую ночь милой, нежной, незабываемой, но ни к чему не обязывающей плотской оплошностью двух соскучившихся одноклассников. При этом он ощутил в сердце одиночество, и ему страшно захотелось, чтобы Нинка бегом вернулась к машине и, зарыдав на глазах у изумленного соавтора, призналась, что жить без Кокотова не может…
— Вы замечали, коллега, что в архитектуре банков есть нечто от языческих мегалитов?
— Пожалуй… — буркнул Андрей Львович, наблюдая за тем, как Валюшкина, дружески кивнув охранникам, скрылась в прозрачном мраке стеклянных дверей.
— С анализами, я вижу, у вас все в порядке? — проследив его взгляд, съехидничал Жарынин.
— Да, слава богу, пока нормально…
— Накренили бедную женщину!
— Я бы попросил.
— Да ладно… Очень, очень милая дама! Только разговаривает она у вас как робот устаревшей модели.
— Это от смущения.
— Наверное… Сразу видно: порядочная, скромная и одинокая. Хотя Сен-Жон Перс говорил: «Приличная женщина предпочтет ночное одиночество утреннему стыду». Хм-м… Старомодный мечтатель! Зачем она только связалась с таким распутником, как вы? Не понимаю…
— Мы вместе учились.
— Да? Вы сохранились гораздо хуже, чем она. Но это кое-что объясняет. Заманчиво улечься в постель со своей юностью. Освежает. Не надо мне было вас развязывать.
— В каком смысле?
— В прямом. Бедная Валентина! Бедная Наталья Павловна! Вы, Кокотов, на глазах превращаетесь в человекообразного кобеля! Но хватит о бабах. За работу! Мозг еще бодр. Как говаривал зануда Сен-Жон Перс: «Утром все гении!» Придумали что-нибудь новенькое или некогда было?
— Завидуете? — усмехнулся писодей с ленивой дерзостью.
— Я? Нет, просто думаю: отобрать у вас аванс или начать регулярно бить? Выбирайте!
Андрей Львович нащупал в боковом кармане похудевший бумажник. Большую часть денег он спрятал в квартире, как обычно, во втором томе «Коммунистов» Луи Арагона, купленных в шестидесятые годы Светланой Егоровной в нагрузку к сборнику Сергея Есенина «Отдам все сердце октябрю и маю…» Много лет назад, получив первый серьезный гонорар и не доверяя банкам (справедливо, как показал дефолт), Кокотов оборудовал тайник, вырезав в тысячестраничнои эпопее сюрреалиста-расстриги прямоугольное углубление размером с купюру, скрытое от чужих глаз переплетом. Там и хранились скромные сбережения.