Гипсовый трубач
Шрифт:
Девушки странно переглянулись.
— А разве Павел Григорьевич вам не звонил? — побледнела медсестра.
— Не-ет… — покачал головой писодей, все еще улыбаясь, но уже чувствуя, как индевеет правая щека.
— Когда пришла биопсия, он сказал, что сразу же вам позвонит…
— А когда пришла биопсия?
— Позавчера. Или раньше. Ах, ну да, позавчера докторскую Миндубаева обмывали! — сама себе объяснила Люба.
Анастасия продолжала молчать, уставившись в пол. На ее покрасневшем лбу выступили капельки пота.
— И что там, в биопсии? — через силу спросил Андрей Львович.
— Пусть вам лучше они
— Что с биопсией? — не чуя губ, снова спросил Кокотов и, пошатнувшись, оперся о ножку перевернутого стула.
— Я же говорила… Я говорила тебе! Говорила! — высоким плачущим голосом зашлась Настя. — Я просила, просила: не надо! Просила! Это ты, это все ты… Гадина!
— Да я же для тебя хотела…
— Не надо! Ничего не надо! — Дочь вскочила и повернула к отцу лицо, такое красное, мокрое и опухшее от слез, точно проплакала она всю ночь. — Мне ничего от вас не надо. Мама вас даже перед смертью не простила. И я не прощу. Никогда! — С этими словами Настя бросилась вон, ошиблась проемом, вернулась и тихо добавила с ненавистью: — Мама тоже от рака умерла!
И выскочила из квартиры, ухнув дверью.
Оставшаяся Люба посмотрела ей вслед с испугом, что-то забормотала, потом, виновато поглядывая на Кокотова и с опаской — на Нинку, двинулась боком-боком к двери, оправдываясь на ходу:
— Я думала, вы уже знаете… Теперь ведь сразу пациентам сообщают… Раньше скрывали. А теперь сразу… Шепталь говорит, это включает защитные силы организма…
И тоже исчезла.
Писодей сел на диван, точнее упал как подкошенный, почти теряя сознание от выморочной недостоверности происходящего.
— Подожди! — Валюшкина взяла мобильник и нашла нужный номер. — Павел. Ты? Это. Нина. Что. С Андреем?
С этого момента одноклассница уже ничего не говорила, а только слушала, становясь при этом все строже, суровее и старше на вид. Казалось, на другом конце провода Оклякшин рассказывает ей неправдоподобно жуткую историю. Но в какой-то миг бывшая староста почувствовала на себе надеющийся взгляд Кокотова, спохватилась, и ее лицо стало угрюмо-непроницаемым.
— Понятно. Да. Скоро. Приедем.
— Ну, что там? — спросил писодей, когда она уронила руку с телефоном.
— Ничего. Страшного.
— Невус?
— Нет. Поехали!
Глава 114
Три возраста смерти
…Слезы скоро кончились, но Кокотов, уткнувшись в подушку, продолжал плакать всухую, пока не заболело лицо и не устало от жалобного сипа горло. Перехватило в груди, и он, тяжело поднявшись, вышел в лоджию — продышаться. Воздух был свежий и холодный. На металлических перилах все так же лежали ярко-оранжевые гроздья рябины. Писодей оторвал несколько ягод и зажал в кулаке. Солнце садилось как всегда: незаметно и неумолимо. Пруды наполнились остывающей медью. Знакомый простор желто-красных лесов и фиолетовых пашен померк, затонул в вечернем мраке, но золотой купол монастырской колокольни еще сиял, ловя последние лучи.
Андрей Львович подумал: когда он умрет, солнце будет так же садиться, рябина — расти, а колокольня сиять маковкой. Можно, конечно, попросить у Агдамыча топор и срубить рябину. Можно даже купить на рынке в Митино тротил с дистанционным взрывателем, ночью потихоньку подложить и разнести церковь в щебень.
Утешало, что кладбище ему предстоит хорошее и совсем недалеко от Москвы — полчаса на маршрутке. Еще лет двадцать назад это был маленький сельский погост, спрятанный в роще на пригорке, но потом, словно ожив, он стал как опухоль разрастаться — к нему прирезали сначала перелесок, потом — большое картофельное поле. Когда в последний раз писодей ездил проведать Светлану Егоровну и сошел с автобуса, то замер от неожиданности: новые могилы, обложенные яркими венками, издалека напоминали толпу праздничных демонстрантов, высыпавших из леса в чисто поле…
…Оклякшин долго не отпирал, даже не отзывался на стук, лишь когда Валюшкина изо всех сил заколотила в дверь ногой, все-таки открыл: на его красном потном лице была заранее заготовленная дружеская скорбь, из-за похмельной слабости расползшаяся в трагическую ухмылку.
— Вот, понимаешь… Андрюх… такое дело… — с трудом вымолвил одноклассник. — Быстро вы доехали!
— И что нам делать? — спросила Нинка.
— Рентген… Я позвоню — чтобы без очереди… Подожди, направление выпишу… — Он взял дрожащими руками бланк.
Плетясь по коридору следом за одноклассницей, Кокотов смотрел на встречных пациентов. Как и в прошлый раз, одни пришли сюда, чтобы улучшить и без того хорошее здоровье и развеять пустяковые сомнения. На бледных лицах других мерцал, сменяясь надеждой, ужас осознанного диагноза. Третьи ничему уже не верили, приняв как данность свое скорое исчезновения и храня в себе тайну этого невозможного примирения. Андрей Львович вдруг понял, что несколько дней назад он принадлежал к первой, безмятежной, категории, сегодня вдруг очутился во второй, а скоро, возможно, окажется в третьей — безнадежной…
— Нинка! — вскрикнул он.
— Что?
— Я же не натощак…
— Для. Рентгена. Не важно.
…Писодей вернулся с уличной прохлады в тепло комнаты и вдруг, как будто впервые, увидел на стенах зеленые квадраты и прямоугольники, оставшиеся на выцветших салатовых обоях от картинок и фотографий. Они исчезли вместе с умершим народным артистом, который жил в этой комнате прежде. Как его звали? Андрей Львович даже не поинтересовался у Жарынина. А ведь народный артист был — не «кушать подано!», не бомж какой-нибудь… Вот так и о нем, Кокотове, никто не спросит: жил да съехал!