Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
Из рассказов слепого старца вырисовывается вот какая картина: не бурный, но постоянный ручей подделок и подлинных раритетов течет сегодня, как тек сто и двести, и триста лет назад из Азии в Европу и обе Америки. Только сейчас он не убегает прямым ходом из Каира, Тегерана и Багдада за моря и океаны, а заворачивает на Блошиный рынок в Яффе. И в этом заслуга Яакова и еще нескольких семей, использующих старые и даже старинные связи на благо нового еврейского государства.
Как-то Яаков позволил мне спуститься в подвал своей крошечной лавки, некогда служившей подсобкой для лавки, в которой нынче торгует Бенджи, чтобы увидеть сундуки. Старые железные сундуки, деревянные сундуки, окованные железом, и даже просто фибровые чемоданы, какие евреи Лодзи тащили с собой в Маутхаузен,
В одном таком старом чемодане лежали, например, связки жемчуга — розового, сероватого, лиловатого, коричневого и даже зеленоватого. От бусин шел собственный свет, он был особенно хорош в полутьме и чем-то напоминал поразившее меня в первый день знакомства с Яффой чернильное свечение башен и минаретов.
Яаков согласился с этим сравнением и добавил, что свечение требует полной луны и перебоев с электричеством. Значит, в тот вечер, когда мне было позволено увидеть это жемчужное сияние, опять плохо работала проклятая Электрокомпания, в которой у старца Яакова есть сионистская доля. Он купил акции этой компании, еще живя в Лодзи. Сколько у старца акций — большой секрет, но Бенджи и его дети, и их дети должны эти акции беречь и не продавать даже в черный час, потому что Израиль вечен.
Я могла бы рассказывать о старце Яакове и его тайных сокровищах часами, но речь в этой главе должна была пойти не о Бенджи и не о старце Яакове, а о Чуме. С ударением на первом слоге. В лавке Бенджи я с ней и познакомилась. Ее мамаша, блажная Берта, получала через Бенджи ежемесячное содержание от Яакова Падизады. Через Бенджи, потому что старец Яаков не желал слушать Бертины причитания и не выносил исходившего от нее запаха.
Но Берта недавно умерла, а Чума денег не брала. Она приходила к Бенджи поболтать и выпить чашечку кофе. И Бенджи ее любил. Не братской любовью, а любовью мужской, персидской, бурной и многословной. Однако Чума на эту любовь не отвечала даже простой женской привязанностью. Она приходила и уходила, покупала старье и всегда платила. Торговалась, но в меру. И никогда ничего не брала в подарок. В долг брала, а в подарок — нет, и это обижало Бенджи.
Бенджи давно пора было обзаводиться семьей, чтобы было кому передать акции сионистской Электрокомпании, но Чума идти за него отказалась, а все остальные женщины в мире были хуже. Бенджи не хотел себе жены хуже той, которая лучше. И старец Яаков устал с ним ругаться.
— Если Чума не пойдет за тебя в этом году, — сказал он сыну в прошедший праздник Рош га-Шана[5], — я сам приведу тебе невесту.
Дни облетали с календаря, Бенджи нервничал и тосковал, а Чума пожимала плечами и говорила «нет». Старец Яаков шутить не любил, и Бенджи собирался под хупу с той, которая хуже, становясь ото дня ко дню все более злым и молчаливым. Я страстно желала познакомиться с Чумой. Почему-то мне казалось, что я смогу уговорить ее пойти за Бенджи. Ну кто она такая, эта Чума, дочь Берты, сумасшедшей нищенки с рынка Кармель?! И чем ей Бенджи не пара?!
В тот день, когда судьба свела меня с Чумой, я провела большую часть обеденного перерыва в лавке Яакова, где обмазывала монеты вонючей смесью, проверяла химией интуицию слепца. Смесь зеленела или оставалась серой точно в соответствии с предсказаниями старца Яакова. Старец пытался не реагировать на мои восторженные возгласы, но к каждой своей новой победе присовокуплял рассказ о былом подвиге. Так я узнала о тайне золота Пенджаба, о том, как отличить настоящих скарабеев от поддельных, и о фальшивомонетчиках Нимбароды, мелкого пустынного племени, хранящего старинные формы для отливки поддельных монет. Этого улова мне хватило, и я отправилась к Бенджи пить кофе.
В темной пещере, куда свет проникал только через ворота, заставленные старыми торшерами, афганскими самоварами, бедуинскими медными котлами, ливийскими седлами, остатками рижских и японских сервизов и прочей ерундой, на которую Бенджи рекомендовал мне не обращать внимания, было
Бенджи сидел в продавленном вольтеровском кресле, а я примостилась на покрытой персидским ковром кушетке. Ковры, скатанные в рулоны и сложенные в штабеля изнанкой наружу, занимали всю заднюю стену пещеры от пола до потолка.
Бенджи варил кофе на спиртовке.
— А ты не боишься, что твой драгоценный склад обчистят? — спросила я. — Тут этих исфаганов на миллионы, а стенка хлипкая, ее простое кайло возьмет.
Бенджи посмотрел на меня, как на недоумка, и опустил чуткий нос к финджану. Готовность кофе выдает его запах, и тут главное — не ошибиться. Секундой раньше, секундой позже, и кофе уже совсем не тот, что надо.
— Оказывается, ты плохо знаешь, кто такой Бенджи, — ответил мне с минутным опозданием Биньямин Падизада. — Слушай же и запоминай. Большой Сулейман и Сулейман маленький, одноглазый Алкалай и хромой Муса, глупый Цадок и хитрый Рахман-Моше — все они должны Бенджи проценты от своих денег и своей славы. Когда одна шайка не может поделить что-нибудь с другой, их главы приходят сюда, сидят на том же диване, на котором сидишь ты, и просят у Бенджи сделать справедливость. А когда Бенджи говорит «так и так», с ним не спорят. Даже если это не по нраву какой-нибудь стороне, с ним не спорят. Потому что, если решения Бенджи не будут исполняться, в Яффе начнется большая война, в которой не будет победителей. А если Бенджи на кого-нибудь из этих своих, с позволения сказать, друзей разозлится, то тому человеку останется надеяться на выигрыш в спортивный тотализатор, потому что караванные пути перестанут проходить через него. Теперь ты все поняла? И еще: если когда-нибудь кто-нибудь в Яффе захочет поднять на тебя голос или руку, скажи: «Я — друг Бенджи», и другой защиты тебе не надо. Другая защита может тебе только помешать. Теперь я все сказал, и мы можем поговорить о твоих фитюльках. Знаешь, я подумал, что если ты соберешь достаточно этих бронзовых меджнунов и сумеешь как-нибудь хитро их описать, мы устроим выставку в Париже, в галерее моего брата. И они сразу поднимутся в цене. Тогда мы их продадим как коллекцию и еще немножко не как коллекцию, но дороже, и ты сумеешь купить себе приличное жилье. А я подарю тебе на новоселье исфаган. Как тебе нравится мое предложение?
— Что ты будешь с этого иметь? — спросила я, прищурив глаз.
— Хорошо. Правильно. Ты быстро учишься, — похвалил меня Бенджи. — Я буду иметь с этого моду на твои фитюльки. Мне их наштампуют столько, сколько надо. Твои будут подлинные, мои — не совсем, но я все равно заработаю больше тебя.
Я открыла рот, чтобы ответить, что согласна, но Бенджи уже не видел ни меня, ни лавки, ни нашего общего финансового будущего. Лицо его опало, кожа прилипла к вискам и желвакам, глаза покрылись поволокой, а шея вытянулась в направлении входа. Там, невнимательно разглядывая выставленный на продажу хлам, стояла огромная девка, плотно сбитая, высокая и полностью себе на уме.
Я бы не назвала ее красивой в обычном понимании этого слова. Нет, красивой она не была. Она была… большой, лепной, великолепной! Такое непросто объяснить, но я попробую. Только прежде вам придется честно ответить на вопрос: красив ли Гибралтарский пролив? А если честно, то ответить вы не сможете, поскольку пролив не находится в категории красоты. Вот и девке, застрявшей у входа в пещеру Бенджи, не подходила эта категория. Девка — ни женщиной, ни девушкой, ни барышней ее не назовешь, да и ничего бабского в этой натуре не проступало — была мощной. Рядом с ней люди и вещи казались малозначительными. В ней все было большим: глаза, губы, нос, руки, тело. Большим и сплоченным. Ничто не могло и не должно было быть ни большим, ни меньшим. По взгляду Бенджи я поняла, что это и есть Чума, его большая и отвергнутая любовь.