Гитл и камень Андромеды

Исакова Анна

Мы готовили выставку недолго, но тщательно. Даже каталог выпустили. У Бенджи были знакомые в типографии. Правда, денег хватило всего на тридцать экземпляров. Бенджи заказал бы сотню, но Чума ни за что не соглашалась у него одалживаться.

Поначалу все шло прекрасно. Было несколько журналистов, а одна — из центральной газеты. Она ходила за Чумой, за мной и за тремя бородатыми недомерками в потных майках и записывала все, что мы говорили. Чума запретила рассказывать про Берту. Это осложняло дело. Пришлось писать про навязчивый образ, и все такое прочее. Как мне сказали, я навертела в статье для каталога слишком много философской бредятины. А по-моему, статья хорошая. Недомерки из местной

живопишущей братии остались мной довольны. Черная курица с красным крылом их даже, можно сказать, потрясла. Я не помню, символом чего она им показалась, но была уверена, что их трепотни, изложенной журналисткой в центральной газете, должно хватить для ордера на Чумину развалюху.

И тут ввалилась шумная компания во главе со Шмуликом. Мужиков штук пять и баб с полдюжины. Все поддатые, как полагается. Рассыпались по помещению — и давай перекрикиваться и гоготать. Мазня, бред, жульничество, детский лепет, ерунда, дешевые поделки. Девочке надо поучиться в художественной школе, впрочем, таланта нет, жалко бумагу марать. И «хи!», и «ха!», и «Боже мой!». Недомерки растерялись и исчезли. За ними бочком-бочком смылась журналистка. А эти твари стали лакать вино, жрать испеченный Чумой торт, а потом кидать тортом в картины.

Я бы вмешалась и поставила этих сволочей на место, но мне не хватило слов на иврите. Одно дело трепаться с Бенджи и Чумой, спорить с Каролем и нести чушь случайным покупателям в нашей лавке, другое — дать авторитетный отпор. Мы с Чумой и мою статью-то дня три переводили со словарем.

Я не заметила, как Чума исчезла. Стала ее искать, а хозяин галереи сказал, что она давно ушла. Когда я добежала до Чуминого дома, его уже не было. Она обрубила тросы, на которых держались обломки стен, облила пол бензином, подожгла и с мрачным восторгом следила за вспыхивающими огненными фонтанами.

— Идиотка, — орала я, заглатывая сопли, слезы и вонючий дым, — кретинка, дура, сумасшедшая, психопатка!

Чума сосредоточенно кивала.

— Тебя арестуют!

— Не найдут, — спокойно ответила Чума. — И ты убирайся отсюда.

— Я хотела привести завтра компанию русских художников. Они бы поняли…

— Прощай, — обрубила Чума, — спасибо за все.

3. Ошибка Персея

Не было у меня лучше подруги, чем Чума, и сейчас нет. Но развела нас судьба руками Луиз. А знай Чума, сколько бед приключится из-за этой Луиз, она бы ни за что не притащила ее на наш пикник в честь Дня независимости. Только зря Чума себя виноватит. Это у нее из-за Берты. Все свое детство Чума трудилась за покойников. Ела манную кашу за дядю Мотеле, который, кстати, манную кашу не любил. Убили его неполных шести лет за то, что воровал хлеб в гетто. Еще Чума не имела права ходить босиком, потому что кузина Фейгл этим запретом пренебрегала, вот черти и схватили ее за босые лапки. Схватили и утащили в печь. В крематорий то есть. Чума даже музыке училась за других и в долг. За дядю Зундла и тетю Рейзл, которые точно стали бы великими музыкантами, если бы их не расстреляли.

И хоть Чума постоянно бунтовала против материнских причуд, с чувством ответственности у нее до сих пор проблема. Любой датчик зашкалит. Вот и эту историю с Луиз Чума себе, пожалуй, до сих пор не простила, хотя из той вонючей истории получился толк и родился Малах Шмерль, но попробую рассказать по порядку.

Мы с Женькой в то время наслаждались друг другом и обрушившимся на нас любовным шквалом. Спасал ли Женька себя, меня или просто вибрировал в любовном поле, не особо отдавая отчет, что заставляет его это делать, но вибрировал он классно. Жил для меня, мной дышал и при этом себя не обижал. Говорил, что впервые в жизни собой

доволен. А когда твой мужчина доволен собой — это почти орден. И не ему, а тебе. Но видно, мы с Женькой заигрались, как дельфины в тихой заводи, и потеряли бдительность, потому что удар застал нас врасплох. Случилось это из-за моего муженька, про которого мы оба совершенно забыли.

Нам с Чумой настоятельно потребовалось забрать вещички из дома в Щели Надежды. Не тряпки, они к местному климату и вкусу все равно не подходили, а кое-какие документы, альбомы с фотографиями, книги и безделушки. Женька предупреждал: «Брось!», а я не послушалась. А послушайся я, все бы сложилось иначе. Муженек успел бы найти мне замену и как миленький принес бы в зубах все это добро в обмен на развод. Что и сделал года два спустя со всем багажом, который набрала для меня перед нашим отъездом Сима. Но нам с Чумой вдруг оказались позарез нужны старые фотоальбомы, потому что из разговоров выяснилось такое… в общем, оказалось, что мы сестры. Не по крови, а по бумагам.

И опять придется рассказывать все по порядку. Моя девичья фамилия — Белоконь. Лала Александровна Белоконь, белоруска. Никакая я не Александровна, не Белоконь и не белоруска, но для того чтобы понять, кто я есть и почему так, вам придется выслушать еще одну невероятную историю.

Сидим мы как-то с Чумой у нее дома. Это еще до выставки и пожара, годом раньше примерно. А жара такая, что даже трепаться лень. На столике передо мной — Чумины ключи и документы. Я взяла ее водительские права и читаю: «Иледи Александр Белокон».

— Кто этот Белокон, — спрашиваю, — кем он тебе приходится? Ты же говорила, что не знаешь, кто твой папаша.

— А я и не знаю, — отвечает Чума лениво. — Разве Берте можно верить? Она меня в матке сюда привезла. Откуда — черт ее знает. А на все вопросы отвечала, будто урок вызубрила: «Отец ребенка — партизанский генерал Александр Белокон». И так — кто бы ни спросил, я или социальная работница. Глаза вытаращит, живот втянет, плечи расправит, руку поднесет к уху, словно салютует, и: «Отец ребенка… Белокон».

— Белоконь, — поправила я осторожно. — Александр Евсеевич Белоконь.

— Ты откуда знаешь? — спросила Чума подозрительно.

— У меня так в паспорте написано: отец — Белоконь Александр Евсеевич.

Мы словно в дурном сне глядели друг на друга, не решаясь расправить мышцы или двинуть хотя бы одной из них.

— Ты… мне… сестра? — спросила наконец Чума и вдохнула-выдохнула с шумом и всхлипом.

— Нет, — очнулась и я. — Этот Белоконь… он то ли действительно всех своих партизанок трахал, то ли их младенцев своим именем покрывал. Из благородства. Замечательный человек! Но насчет себя я уверена — дядя Саша мне не отец.

— Значит, ты его знала?

— Знала. Только он жив. Поначалу мне говорили, что мой отец, герой-партизан, погиб смертью храбрых. И фотография на столе стояла. Сейчас я думаю… ты на него похожа. Огромный мужик, голубоглазый, красивый, все в нем большое, но ладное. А я, когда стала пионерской следопыткой, додумалась его искать. Могилу то есть и документы.

Мы все этим занимались, искали защитников Родины. Пришла… уже не помню куда… штаб какой-то был этих… юных следопытов. Ну, которые следы ищут. Какая разница, что это такое! Оно тебе нужно? Что-то вроде ваших «цофим», или как их там. Да не правые и не левые! Не было в СССР правых и левых! Пошли дальше! В общем, подаю дядечке бумажку с именем отца, говорю: «Хочу заняться поиском могилы и родственников». А он прочитал и засмеялся. «Почему — могилы? Какой еще могилы? Саша Белоконь в соседнем кабинете сидит. Сейчас проверю, свободен ли». И звонит по телефону: «Юная следопытка пришла по твою душу, могилку твою искать собралась».