Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
В кумыс он крошил что ни попадя: лук, репчатый или зеленый, чеснок, огурец, укроп, все, чем удавалось разжиться. Солил, перчил и, если хватало терпения дожидаться, ставил миску на лед или в холодную ручьевую воду. Ах! — особенно в жару, особенно после горячки долгого перехода, когда натруженное тело умоляет: витаминов и прохлады!
Что же до холостяков — чего легче? Простокваша в холодильнике, огурцы и лук — в лавке. Соль и перец на столе. Но! Разборчивый холостяк положит в тартуру не только свежий огурец, но и маринованный. Добавит кунжутные зерна или кедровые орешки. Повозится со специями — кориандр
Йехезкель Кац ел зеленый огурец в простокваше, присыпанной зеленым луком. Без изысков. Но почему-то не доел. Видно, торопился. Или прозвучал телефонный звонок. Какой? О чем? О том, что ему необходимо собираться и ехать в Сараево, тьфу, на улицу Нахлат Биньямин?
Как бы то ни было, моих картин не было и на антресолях, где Кац держал сношенные ботинки и почему-то старые автомобильные покрышки.
— Золото он, что ли, в них прячет? — спросил себя Кароль и полоснул по покрышке ножом.
Покрышки были пусты.
— Дурак какой-то, — пожала плечами Мара.
— Жмот, скряга и дерьмо, — обозленно добавил Кароль. — Держит дорогой коньяк на виду, а в холодильнике — вонючую рыбу. И копит старые покрышки на антресолях. Голову даю на отрез, что носки у него дырявые.
— Он умер, — напомнила Мара.
— Туда ему и дорога! Терпеть не могу таких типов! Пошли в мастерскую.
Мастерская была устроена в подвале. Маленькая клетушка, набитая железками, старыми кистями, пустыми тюбиками из-под красок и разбитыми глиняными горшками. Что он там делал, в этой мастерской? Судя по толщине слоя пыли, ничего. И давно так. Когда-то он там чертил или рисовал. На столе лежала пыльная рейсшина. В углу стоял ветхий мольберт. Но картин не было и здесь. Никаких. На стене — карта обоих полушарий, наклеенная прямо на штукатурку. Вешалка с рваными полотенцами и запыленными серыми халатами, рабочая одежда. Грязная раковина с остатками кофе, присохшими к стенкам. И больше ничего. Ни-че-го.
— Осталась только лавка на автобусной станции, — вздохнула я.
— Минуточку! — попросил Кароль и вышел. Он измерял что-то снаружи, потом измерял внутри. Качал головой и снова считал плитки. — Не сходится! — объявил, наконец, торжественно. — Тут должна быть еще конура.
Кароль внимательно оглядел стены, приподнял халаты, потом принялся разглядывать карту. Разглядывал долго, хмыкнул и велел принести связку ключей. И пока мы с Марой искали проклятые ключи, потому что их куда-то бросил Кароль и, как всегда, не помнил, куда именно, наш следопыт не решался сдвинуть палец с желтого пятнышка, погруженного в синий океан.
— Мадагаскар, — усмехнулся Кароль. — Я там был. Красивая дыра!
Первый же ключ вошел в остров Мадагаскар, как родной. И провернулся без скрипа. А за дверью, заклеенной картой, открылась кладовка, набитая холстами.
Первое же вытащенное Марой из общего ряда небольшое полотно имело явное сходство с картиной Паньоля, которую я видела у тети Сони в Париже.
— Ладно, разбирайся тут с этим барахлом, — велел Кароль. — А мы поедем к теще и тестю.
Итак, что мы имели в этой каморке? Во-первых, значительно больше картин, чем оставил Паньоль, а они, как известно, не размножаются почкованием. Эрго: тут не только картины Паньоля.
Чьи же?
Очевидно, есть
Ага! Это — не Паньоль. Грязные цвета, неумелый мазок, мрак и тоска. Кажется, это та самая опушка городского парка, которую я наблюдала со скамейки в Нес-Ционе. То же дерево и под ним — куст, а под кустом — подобие фонтана. Только домов вокруг еще нет. Или есть, но не те дома. Какие-то скалы, или это контуры домов, замазанные так, что кажется, будто это — скалы. В общем, бред. Мазня. Откладываем.
Еще одна мазня и еще две. А вот это… кто-то пытался делать абстракт. Подписано… подписано «П. Б.». Пинхас Брыля? Черт с ним, нам это не подходит.
А вот эта бабочка на носу у женщины-облака — это для нас. Радостная какая! Надо же — куст, бабочки и облако. Бабочки раскачиваются на ветке, смеются и, кажется, целуются. Цвета чистые, но не очень интенсивные. И — красиво! Вот что хотите делайте, красиво! Не холодный сюр кишками наружу, а этакая весенняя фантазия, легкая и экспрессивная. Хорош! Минуточку, она подписана. Еврейские буквы. Малах Шмерль! Значит, Паньоль именно так подписывал тогда свои работы. Черт же его дернул уподобляться Браку, Делони и Сутину! Дурак, какой дурак! Откладываем. И эту — портрет молодого человека с четырьмя лицами, каждое в иной цветовой гамме, тоже откладываем. Тоже подписана. И опять Малах Шмерль.
А эту мазню — вон! И эту тоже — вон! А это у нас кто? Паньоль малюет под Кандинского? Ну не подлинный же Кандинский тут валяется?! Вон! Жалко, конечно, работа неплохая. Ладно, поставим в угол, поглядим, сколько у нас чего наберется. А это кто на картине? Роз! Точно — Роз! И уже совсем немолодая. Работа, значит, не такая старая. Но какой кондовый расейский реализм! Школа плохая, провинциальная. Подписано — Хези Кац. Он что, подписывался по-русски?
За этой картинкой открылась целая серия холстов с лицом музы Малаха Шмерля. Какое лицо! То дьявольское, то ангельское, но везде прекрасное, озаренное светом изнутри, и где-то я это лицо уже видела. Где?
Среди картин была торчком встроена большая папка, а в ней — десятки листиков бумаги разной величины и назначения — от обложек старых книг до листов, вырванных из школьных тетрадок. И все изрисованы, испещрены какими-то схемами и набросками. В папке встречались и картинки маслом. Шмерль, вернее, Паньоль писал их прямо по холсту книжных обложек, порой специально позволяя некоторым буквам заголовков входить в картину. Буквы были немецкие. А на одном листике красовалась головка той самой музы и было по-немецки же написано: «Эстерке! Не ищи меня! Я обязательно найдусь!» И подпись: М.
Я поглядела на свет: виднелись две дырочки от кнопок — одна посередине наверху, другая — тоже посередине, но внизу. Надо думать, что Малах приколол эту картинку на дверь или на стенку, сообщая таким образом своей музе, что куда-то ушел или уехал, а может, запил.
Эстерке! Это облегчало дело. Песя должна знать, о какой Эстерке идет речь. Эстерке — ласкательное от Эстер, а Эстер — это Эсфирь, то есть Фира, Фирочка, Эткале, Этуш, Эська, Эсенька, Эти. Эстерке — сокращение не такое уж частое. Ну что ж! Ищем Эстерке.