Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
Да, всплыл же Бруно Шульц! А сколько таких Шульцев осталось в безвестности, потому что их рукописи сгорели не вместо хозяев, а вместе с ними? Или сгнили в каком-нибудь тайнике, куда сложил самое для него дорогое — картины, записки, стихи — польский юноша перед тем, как пойти на плац и отдать себя в руки тех, для кого он был дымом еще до того, как стал им? Вот и учитель Шмерля, и его соученики исчезли, улетели дымом в хмурое небо.
А мы поможем им появиться на свет, для чего мне предстоит провести очень много времени в польской книжной лавке и в салоне «Старе място»; одна комнатка с крошечной прихожей, старый протертый диван, покрытый белоснежной накрахмаленной простыней, пять потертых стульев, прикрытых вязаными салфетками, коллекция старых польских открыток и кафешантанных плакатов на стене.
Из рассказов изысканных полек
Фантастические вещи, скажу я вам, творились до войны в маленьких еврейско-польских городках; потрясающие события, ничуть не похожие на привычные россказни о еврейских местечках с их глупыми раввинами и хитрыми ешиботниками, происходили там. В рассказах клиенток пани Стефы вообще не было ни ешиботников, ни раввинов. В них томились, страдали и веселились очаровательные барышни, прекрасно игравшие на фортепиано и сходившие с ума от Ницше. Барышням соответствовали талантливые студенты, приезжавшие на каникулы и крутившие с этими барышнями необязательные романы.
Ах, эти провинциальные еврейские мальчики, мечтавшие завоевать Варшаву, Берлин и Париж! Какие стихи они сочиняли! Какую музыку писали! Как тонко разбирались в живописи и как изысканно шутили! Как горячо они рассуждали о мировой политике, всеобщей справедливости, о закате старой Европы и восходе новой культуры! И какую же готовность они проявляли к тому, чтобы стать создателями этой культуры! Если бы не Гитлер, — вздыхали изысканные польки, — наши мальчики стали бы духовной силой мира, их имена были бы на устах у всего человечества.
Вот тут я и должна вступить с предложением вспомнить замечательного молодого живописца Малаха Шмерля. Учился поначалу в какой-то провинциальной мастерской, но у хорошего учителя. Старого неудачника, в сердцах покинувшего негостеприимный Берлин.
Берлин? Именно Берлин. В работах Шмерля угадывалась берлинская школа. Как и у Паньоля, впрочем.
А в косметическом салоне «Старе място» мне тут же подскажут имя этого неудачника и название провинциального городка, в котором тот поселился, да и Шмерля, разумеется, вспомнят. Одна скажет, что он был высоким блондином, другая — плотным брюнетом, в рассказе одной он будет прихрамывать, по памяти другой — заикаться. И не стоит называть моих дам милыми лгуньями, они не лгут, а реставрируют порванное варварами в клочья бесценное полотно. Если неизвестно, что находилось в правом нижнем углу картины, поскольку ни точных описаний этой картины, ни ее копий и снимков не осталось, что делает реставратор? Пририсовывает то, что могло, должно было там находиться с большой вероятностью, основанной на детальном знании нравов эпохи, ее стиля и смысловых акцентов. Вот и эти польки… Ну был же на самом деле Пинхас Брыля, и были похожие на него молодые художники, отвечающие условиям моего запроса! Как же не подставить их в прореху, вернуть к жизни, заполнить ими место, которое принадлежит им по праву!
И мы запишем эти рассказы слово в слово. Оставим и брюнета, и блондина, и хромоножку, и заику. Мистификация это позволяет. Да и картины Шмерля, на которых дважды появляется молодое мужское лицо, напоминающее Паньоля на его юношеских фотографиях из Сониного альбома, не заставят остановиться на определенном варианте. Юноша на картинах, скорее всего являющихся автопортретами, то серьезен, хмур и мудр, как высокий блондин-заика, то беспечен, весел и беспутен, как плотный брюнет-хромоножка.
Мне еще предстоит материализовать этого типа из сумбурных рассказов Песи и бывших сдобных барышень, ныне матрон, о тех, давних временах. Обнаружится и старый забулдыга, готовый поклясться, что пил с Малахом плохое вино в далеком тридцать пятом году. Да что там! Рассказы о Малахе Шмерле, записанные в Нес-Ционе, превзойдут по красочности деталей то, что мне предстоит услышать в салоне пани Стефы! Не раз приходилось в прежней советской жизни собирать сведения у местных жителей о полузабытых провинциальных художниках. Что только мне о них не рассказывали! Спорить с этими псевдоочевидцами и якобы собутыльниками смысла не было. Они готовы были на кресте присягнуть, что ни словом против правды не погрешили, хотя правды в их рассказах и на
Дорога к Песе оказалась долгой. Из Тель-Авива я поехала в Нес-Циону и там выяснила, что в Яд-Манья, небольшой кибуц, расположенный между Нес-Ционой и Реховотом, нет прямого автобуса. Ехать туда нужно на попутках, но можно дождаться и кибуцного грузовичка, приезжающего в Нес-Циону несколько раз в день. Грузовичок пришел. Его прислала за мной Песя. Этот факт не избавил меня от расспросов: кем я ей прихожусь, зачем приехала, на сколько и когда точно уезжаю.
Песин домик утопал в зелени. Он был двухэтажный, две комнатушки внизу, одна — наверху, и веранда с кухонькой. Очень похож на дачу, которую мы снимали на Рижском взморье. Только заборов в кибуце не было, цветники возле домов были не индивидуальные, а общественные, и все, что из земли росло, даже деревья, требовало полива. Песин муж Гершон как раз пошел в ихний сельсовет, или как он там называется, обсуждать судьбу старой разлапистой смоковницы у него во дворе. Много воды пьет, гадина, а плодов уже второй год нет. Срубить или оставить?
На сей раз Песя не испускала дым и не изрыгала серу. Она сидела в стареньком кресле-качалке на сверкающей чистотой террасе и мелко трясла головой.
— Теперь они привязались к моей фиге, — бубнила Песя, едва ответив на мое приветствие. — Теперь им фига мешает. Она давала прекрасные плоды, эта фига, красные и сладкие. Весь кибуц ходил под это дерево собирать фиги. А теперь она состарилась. Так ее надо срубить, я тебя спрашиваю? Боже мой, Боже мой, чего они хотят от меня и моего единственного ребенка? С тех пор как этот Пазя ушел из кибуца в гараж к Абке… Боже мой, они решили нас извести! И опять Абка виноват, это он якобы подговорил Пазю уйти. А если эти их порядки встали детям поперек горла?! Я тебе скажу… — Песя снова оглянулась по сторонам и понизила голос до шепота, — вся эта выдумка с кибуцем… она для ненормальных. Человек должен иметь свой дом и сам решать свою судьбу. Это неправильно, чтобы все за тебя решали другие! Хочу поить бесплодную фигу — и пою! Не хочу — срубаю, и грех лежит на мне. Но что ты будешь делать, если Гершон хочет именно такой жизни? Что ты будешь делать, я тебя спрашиваю? — Тут она снова подняла голос и даже повысила его. — А я сказала Гершону вот сейчас, когда провожала его на это собрание… я ему сказала: если фигу срубят, я уйду к Абке. Мне надоело. Я хочу жить по-человечески. Пусть оставят в покое меня и мою фигу! Если ты этого не добьешься, можешь оставаться в своем кибуце, но без меня! Посмотрим, что они ответят на это! — добавила она опять шепотом.
— Песя, — спросила я осторожно. — Разве у тебя не было детей, кроме Абки?
— Были или не были, кого это касается и интересует? У меня есть один сын, и я, как всякая нормальная мать, хочу, чтобы он был счастлив. Разве я прошу так много?
Песя откинулась на спинку кресла и стала рассматривать меня в упор.
— Что случилось? — не выдержала я.
— Абка тобой интересуется. Хорошо, я не против. Ты очень худая, и я не знаю, что у тебя в голове, а главное — тут, — Песя положила руку на левую грудь, — но Абка сам знает, где его судьба.
Только этого мне не хватало! Впрочем, я имела дело с душевно ущербным человеком. Скорее всего, Песя все это выдумала. Решила найти Абке жену. Бог с ней, возражать не стоит. И я перешла к разговору о Паньоле. Вернее, о Пинхасе Брыле.
— Что ты хочешь о нем знать? Говоришь, он твой дед? — невнимательно спросила Песя, все еще витавшая в мыслях об угрозе, нависшей над ее смоковницей.
— Да. Абка сказал, что у тебя есть его картина. Я хочу ее купить.
— А кто тебе сказал, что она продается? Эта картинка стоила мне больших цорес. Весь кибуц считал, что на ней изображена я. Хорошо, что Гершон знает, как выглядит мой зад и как выглядит не мой зад. А я знаю, чья это задница висит над моим диваном, и мне не нравится то, что именно она над ним висит.
— Я привезла тебе несколько кукол в национальных платьях на случай, если ты захочешь обменять на них картину. Если не захочешь, пусть остаются у тебя. Я их купила на Блошином рынке.
— Покажи! — велела Песя.
Она внимательно разглядывала кукол, дула им под юбки, совсем как виленские еврейки дуют курам в зад, чтобы решить, несет ли эта кура добрые яйца.
— Это тиролка, а это — мексиканка, а это — сторож английской королевы, такой у меня есть. А кто это?
— Таиландка. Каро, то есть Кароль, привез ее оттуда.