Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944
Шрифт:
Та же атмосфера встретила меня по возвращении в Берлин. «Это было самое время – надо было провести уборку в доме – все командование CA было коррумпированным» – такого рода замечания слышал я, и не только от нацистов. Я был убежден, что этот режим никогда не восстановит престиж и международные позиции, которые он утратил из-за полного пренебрежения к юридической процедуре, какие бы преступления при этом ни приписывались жертвам. Я был намерен оставить свой пост, но Шахт, Нейрат, его госсекретарь Бюлов и другие уговорили меня остаться и продолжать использовать свое положение возле Гитлера как один из голосов разума. Политика очень схожа с парусной гонкой – таковы были их аргументы. Ветер в любой момент может поменяться, и, если ты выпрыгнул из лодки, ты уже не сможешь совершить решающий поворот руля. Даже Гюртнер, министр
Я всем надоел, стараясь составить полный список жертв. Я пытался провести межу между теми, чья смерть имела какую-то связь с властью, и теми, кто был убит просто из личной ненависти или из мести. Я докучал многим людям в Объединенном штабе связи Гесса, разговаривал с Кернером, госсекретарем Геринга, и пытался изложить свою точку зрения всем известным мне ветеранам партии. Все, что я получал, – безразличное пожимание плечами либо открытую наглость. Уцелевшие ни в коей степени не стыдились того, что произошло. Я слышал, как Аман хвастался за столом в канцелярии: «Да, мы отлично почистили эту банду!» И он даже заявил, что Гюнлейну, командиру нацистского моторизованного корпуса, еще повезло, что он смог удрать. Такова была атмосфера.
Я даже пробовал заручиться поддержкой Франсуа Понсе. Мы оказались в одной компании за обедом у сэра Эрика Фиппса в британском посольстве, и я проводил его в его послеобеденной прогулке до конца Унтер-ден-Линден и обратно. «Ваше превосходительство, – сказал я, – этот вопрос требует, чтобы в нем разобрались. Вы совершенно очевидно наводили по нему справки в связи с Ремом в радиовыступлении Гитлера. Почему бы вашему правительству не потребовать разъяснений? Тогда бы Гитлеру пришлось выложить все карты на стол, и мы бы знали, что правда, а что нет». Но он был слишком стар и мудр, чтобы сразу же каким-то образом оказать мне поддержку, но что-то в этом роде он сделал, хотя единственным результатом стало заявление германского правительства о том, что ведется расследование, в которое он, фактически, вовлечен не был.
Я несколько раз беседовал с фон Рейхенау и его коллегами из рейхсвера под впечатлением, что смерть Шлейхера должна была бы инициировать с их стороны требование проведения полного расследования ее обстоятельств. Но даже они были готовы отложить это либо отвлечь меня, получая заверения, что дела о всех незаконных действиях во время репрессий будут переданы в суд. Мы ждали неделями и месяцами, и, конечно, ничто не материализовалось. Я полагал, что Гельдорф может оказаться моим союзником, и как-то затащил его из коридора к себе в кабинет, чтобы выспросить, что знал он. Я рассказал ему, что, будучи в Америке, я прочел в первых сообщениях, что он был среди жертв. Гельдорф был моим хорошим другом и одним из наиболее разумно мыслящих членов партии, как это доказала его трагическая роль десять лет спустя в заговоре 20 июля. В этой ранней критической ситуации он предпочел осторожность и предостережение. «Позволь мне дать тебе, Ганфштенгль, один совет, – сказал он. – Перестань проявлять свою такую чертовскую пытливость! Людей это начинает раздражать. Я тебе скажу больше. Я видел один из списков, которые они составляли. И там было твое имя!»
Как сейчас помню, Гитлера в течение июля я видел в Берлине лишь один раз. Он уехал из Гейлигендамма прямо в Берхтесгаден и держался на значительном удалении от столицы, пока пыль не улеглась. Однажды вечером он незаметно приехал, и мне удалось перехватить его на следующий день после обеда. «Ну, Ганфштенгль, – произнес он с какой-то поддельной веселостью, – похоже, вся эта шумиха в иностранной печати немного утихла». – «Может быть, и так, – ответил я, – но я могу вам сказать, что зарубежные корреспонденты все еще день и ночь надоедают мне. Пока вы не позволите мне передать им истинные факты и разумные оправдания всему, что произошло, этот шум будет продолжаться. Не надо забывать, что многие из них находятся в Германии уже длительное время. Они знают многих людей, замешанных в этом деле, и будут продолжать делать свои
Я не собирался дать ему так легко отделаться и стал опять нападать: «Насколько правдиво утверждение о зарубежных связях Рема? Кто этот посол, на которого он ссылался?» В конце концов он потерял терпение. «Досье по делу Рема давным-давно закрыто!» – заорал он, и, помимо туманных обвинений в том, что Рем и Штрассер устроили заговор вместе с Шлейхером и австрийским принцем Штархембергом, это все, что мне удалось вытянуть из него.
Даже сейчас, двадцать с лишним лет спустя, существует так много гипотез и предположений, касающихся подноготной и деталей этой ремовской чистки, что версия из первых рук, которую я услышал не так давно, может оказаться не лишенной интереса. Насколько я знаю, не сохранилось практически никаких документальных свидетельств, но мой рассказ исходит от доктора Эмиля Кеттерера, который был группенфюрером, отвечавшим за медицинское обслуживание CA, а также личным врачом Рема в то время. Они были близкими сообщниками, начиная с путча Людендорфа, когда доктор был членом организации «Рейхскригфлагге».
В период, предшествовавший его смерти, Рем лечился от тяжелой формы невралгии, которой он страдал. Лечение состояло в курсе инъекций, и вечером 29 июня 1934 года Кеттерер приехал в пансион «Гансбауэр» в Визее, где остановился Рем, чтобы сделать ему инъекцию, входившую в данный курс. Кеттерер, Рем и группенфюрер СС Бергман вместе поужинали, а потом уселись до 11 часов играть в тарок, баварскую карточную игру на троих. Затем Рем отправился спать, получив свою инъекцию, а Кеттерер уже готовился уезжать назад в Мюнхен, когда Бергман предложил ему остаться на ночь.
На следующий день, как припоминает Кеттерер, должно было состояться совещание командиров CA, на котором должен был присутствовать Гитлер, где Рему предстояло затронуть вопрос превращения формирований коричневорубашечников в милицию в качестве резерва рейхсвера. Этот план уже обсуждался на предыдущем совещании руководства CA в феврале 1934 года в Фридрихсроде в Тюрингии. Однако вскоре после этого в министерстве пропаганды на встрече с Геббельсом и Ремом Гитлер отверг это предложение. Он обосновал его неоспоримым правом рейхсвера проводить грядущее расширение германских вооруженных сил, при этом военная власть должна оставаться неприкасаемой.
Рем был глубоко оскорблен, отказывался выбросить из головы эту идею и говорил своим коричневорубашечным командирам, что, если Гитлер откажется принять даже измененную форму, он уйдет со своего поста и опять эмигрирует в Боливию. План был тот, который он обсуждал с Гитлером вчерне уже ряд лет, и он приписывал неожиданное сопротивление Гитлера влиянию на него Бломберга, Рейхенау и офицеров рейхсвера. Совещание, намеченное на 30 июня, планировалось как попытка обязать Гитлера изменить свое настроение под совместным влиянием всех старших членов CA. Если бы оно провалилось, а Рем ушел в отставку, основная их масса, возглавляемая группенфюрером Вилли Шмидтом, который ранее был руководителем отдела кадров, готовилась прибегнуть к силе и получить то, что требовали, с помощью второго путча. Они хотели отделить CA от партии и при их потрясающей мощи в стране могли бы в один прекрасный день вынудить Гитлера уйти в отставку, если понадобилось бы. Насколько далеко была спланирована эта акция, конечно, неясно, но и состояние здоровья Рема и его объявленное намерение удалиться от дел вряд ли свидетельствовали о том, что он готовит срочный переворот.
Кровать Кеттерера находилась в комнате адъютантов на втором этаже, но он оставался в гостиной примерно до часу ночи. За полчаса до этого прибыл из Бреслау обергруппенфюрер Гайнес и пожелал увидеться с Ремом, но Кеттерер не дал ему этого сделать, заявив, что Рему надо поспать несколько часов, чтобы избавиться от воздействия укола. Кеттерер также явно противоречит тем рассказам, что Гансльбауэр в ту ночь участвовал в гомосексуальной оргии. Да, граф Шпрети, который был общепризнанным бойфрендом Рема, находился в пансионе, но кроме Гайнеса, Бергмана да двух адъютантов и двух шоферов там больше никого не было.