Гладиатор
Шрифт:
Сама по себе попытка убрать Ивана не явилась неожиданностью. Такие попытки предпринимались и раньше. Понятно, они всегда заканчивались неудачей. Однако сам факт покушения каждый раз ставил Крестного в тупик - кому и откуда удавалось выяснить, что Иван находится в Москве? Но если имелась связь между покушением на Ивана и смертью Кроносова, то все выходило вообще из рук вон плохо. Поскольку это могло означать только одно: кто-то начал самостоятельную игру на том уровне, откуда Крестный получал заказы. Игру, правил которой Крестный еще не знал. И это очень сильно его беспокоило - до нервного тика в левой брови.
Вчера, когда Иван позвонил среди ночи и по телефону открытым текстом начал выяснять, проверял ли Крестный свой
– Ваня, как ты, сынок?
– спросил он, очень надеясь, что Иван поймет, о чем его спрашивают.
Иван понял и ответил так, чтобы Крестный в свою очередь тоже кое-что понял:
– Кайф ловлю...
И опять понес какую-то пургу про лысого ублюдка, расшвырявшего свои мозги по мраморному полу вокзала.
Крестному стало ясно: Кроносова Иван убрал. Но, видимо, сам он при этом чудом избежал смерти. Впрочем, такие чудеса с ним уже бывали, и не раз. Но еще ни разу не бывало такого, чтобы Иван заподозрил Крестного в намерении его убрать...
***
Позвонив Крестному, Иван немного успокоился. Ощущение опасности переместилось из правого полушария в левое, потеряло конкретность, просто слилось с прочими привычными условиями его существования, став такой же абстракцией, какой был для него, например, Уголовный кодекс, о существовании УК он, конечно, знал, но еще ни разу не испытал реального столкновения с ним. Он, собственно, звонил Крестному затем, чтобы проверить реакцию того на сообщение о стрельбе на вокзале.
Нет, он не верил, что Крестный имеет отношение к происшествию на Павелецком. И, поговорив с ним по телефону, только лишний раз убедился в этом. Конечно, до конца он Крестному не доверял. Он и самому себе иной раз не доверял, прислушивался порой к своим мыслям, как когда-то - к шорохам ветреной чеченской ночи, готовым обернуться и выстрелом, и удавкой, и залпом огнемета.
Иван слишком хорошо знал цену того состояния обманчивой эйфории, того сладкого забытья, в которое впадает мозг, утомленный многочасовым напряжением. Однажды была с ним минута слабости, когда он, послав всю эту войну к чертям собачьим, на секунду, как ему тогда показалось, привалился спиной к скале и прикрыл глаза, сразу же погрузившись, как в какой-то колышущийся туман, в бездну забвения... Минута слабости превратилась в годы и годы терпения. Единственным смыслом его существования на долгое время стало вытерпеть боль и выжить. Выжить, убивая других. Это было условием задачи, которую поставила перед ним сама судьба. Убивая, но не превращаясь в убийцу, каждый его соперник всегда имел точно столько же шансов, сколько и он, победить, а значит, убить Ивана. Иван был бойцом, гладиатором, а не убийцей.
Он тогда очнулся от боли в запястьях, скрученных колючей проволокой, и от бьющей в нос сладковатой трупной вони. Иван лежал, уткнувшись лицом в собачий, как ему показалось, труп, на земляном полу какого-то подвала. Застонав, он привлек внимание черного, словно углекоп, чеченца, покуривавшего, сидя у стены. Увидев, что Иван очнулся, чеченец встал, за шиворот приподнял его с земли и заглянул в глаза.
– Ты жив, русский собака? Ты пожалеешь, что ты жив...
Сильно дернув Ивана за воротник, он посадил непослушное Иваново тело у своих ног.
– Ты хорошо нюхал это? Это пахнет твой жизнь!
– Чеченец нагнул его голову...
Иван увидел то, что он принимал за труп собаки, а на самом деле было куском человеческого мяса. Разодранная грудная клетка белела уже обнажившимися от сгнившего мяса ребрами. Если бы не обрубок шеи и не остатки руки, оторванной по локоть, невозможно было бы признать в этих гниющих останках тело человека. Он разглядел даже червей, в изобилии копошившихся под обломками ребер. Чеченец
– Открой глаза, русский билять!
– заорал чеченец.
– Ты будешь есть этот падаль! Этот русский падаль! И ты сам будешь падаль! Падаль! Падаль!
С каждым словом чеченец бил Ивана лицом о человеческий остов, разбивая в кровь его губы, нос и брови. Иван успел заметить, как струйка крови с его лица потекла вниз, окрасила кости, закапала с них на белых червей, превращая их в красные копошащиеся обрубки. Потом он потерял сознание...
...Иван мотнул головой - копошащиеся перед глазами красные от крови черви исчезли.
Он не позволял себе вспоминать Чечню: она ампутировала ему душу аккуратнее, чище, увереннее, чем скальпель хирурга-профессионала самой высокой квалификации... Чечня была тем "хирургом", который "избавлял" от души напрочь, - оставалось только ровное, гладкое место с таким же пушком волос, какой покрывал все остальное тело. Как будто ее никогда и не было.
"Хирург милостью Божьей", - пришло вдруг ему в голову. Но он нисколько не смутился внутренней противоречивостью этой фразы и всего хода своих мыслей. Божий дар - душа - не казался ему милостью. Источник страданий, боли, ужаса, ненависти к самому себе и ко всему миру - вот что такое была душа. Милостью было избавление от души. Душу Иван принес в жертву Великой Смерти. Это, собственно, и помогло ему выжить. И только это. Ладно, хватит воспоминаний...
Раз Крестный здесь ни при чем, тогда кто заказчик? Кому понадобилась моя жизнь?
***
...Цену своей жизни Иван уяснил хорошо. Она равнялась той сумме, на которую заключалось пари между стариком чеченцем, его бородатым сыном и их гостем, для которого и устраивалось представление: бой между двумя дикими животными - двумя российскими солдатами.
Труднее всего было решиться убить своего. Своего соплеменника, своего бойца, своего друга.
Убивать людей Иван умел. Правда, его научили убивать врагов. В лагере спецподготовки учили хорошо. Там он стал профессионалом, убивал уверенно и надежно, гарантированно - даже не требовалось контрольных выстрелов. Его первый же выстрел был и контрольным, смертельным. Иван проявил себя очень талантливым курсантом, при сдаче спецнормативов всегда показывал просто фантастические результаты, за что был любим начальством и часто получал поощрения и благодарности.
Когда он закончил спецподготовку в лагере и уже мотался со своей небольшой боевой группой, попавшей в окружение в чеченских горах, ежедневно вступая в мелкие стычки и короткие бои с чеченцами, Иван продолжал сражаться с противником, убивать врагов своей страны. Он оставался солдатом России, участвовал в ее войне - в силу обстоятельств сам себе и командир, и начальник штаба, и заместитель по воспитательной работе. Убивать врагов на войне всегда было вполне человеческим занятием.
Как-то его группа попала в безвыходное положение в горах, у подножия вершины Тебулосмта, почти на границе с Грузией. Запертая в узком горном ущелье, по которому с легким шуршанием несся небольшой ручеек (ниже по течению он превращался в солидный приток Терека), группа Ивана находилась в относительной безопасности: вход в ущелье был узок настолько, что его мог надежно оборонять один человек с автоматом, а выхода из ущелья и вовсе не имелось - тупик... Высокие отвесные скалы создавали на дне ущелья "мертвую" для обстрела зону и не давали возможности даже местным чеченцам, знавшим каждую тропу, пробраться поверху, чтобы "посыпаться" на головы бойцам Ивана. Вода в ущелье была, но еды взять было негде - кругом один голый камень. Сухарей и консервов у бойцов оставалось дней на пять, поголодать без ущерба для боеспособности можно еще суток двое-трое. Но потом все равно нужно было либо сдаваться, либо вырываться из ущелья на оперативный простор.