Гладиаторы

Ерохин Олег

Вошедших в триклиний гостей встречали рабы, которые омывали им руки в воде, насыщенной благовониями, и затем отводили их к уготовленным для них ложам. Устроившись, гости приступали к закускам, не забывая и о кубках, в которые подливали вино заботливые руки императорских виночерпиев.

Хотя место Калигулы пустовало, приглашенные, казалось, не были огорчены отсутствием императора. Они дружно наполняли свои желудки, оживленно переговаривались.

— Ты, Габиний, и сам не больно часто появлялся у Калигулы, а сегодня, гляди-ка, даже привел вместе с собой дочку, этакую пугливую козочку… —

сказал один тучный римлянин, на пальце которого блестело золотое кольцо всадника, своему соседу, старику лет шестидесяти, одетому в тогу сенатора.

— Поневоле явишься, когда приглашение тебе принесет центурион от самого императора, — проговорил сенатор. — Правда, не понимаю, зачем здесь понадобилась моя дочь?

— Не прикидывайся простаком, почтенный сенатор! Тебе прекрасно известно, зачем такая красавица понадобилась такому молодцу, как наш император, наш Калигула… — многозначительно, с хищной улыбкой опытного развратника сказал один из вольноотпущенников Калигулы, возлежавший по другую сторону от старого римлянина.

Лицо девушки покрылось краской стыда, а ее отец, Тит Габиний‚ мрачно нахмурился.

В это время раб громко объявил о прибытии императора. Гости, еще не успевшие как следует захмелеть, дружно встали, и, увидев входящего Калигулу, разразились криками приветствия. На этот раз император вырядился Меркурием: на нем была пурпурная шелковая хламида, в правой руке он держал жезл, а на голове у него переливался золотой обруч с маленькими крылышками.

Рядом с Цезарем плыла Августа — Цезония Милония. Сиреневая стола прикрывала мясистость ее тела, края столы волочились по полу.

Божественная чета возлегла на свое ложе, и Калигула подал знак продолжать пиршество. Кубки гостей вмиг наполнились прославленным цекубским тридцатилетней выдержки, со всех сторон понеслись здравицы в честь императора, все ликовали.

Впрочем, Калигула, против обыкновения, не обращал внимания на всеобщий восторг (то есть не окидывал грозным взором, по-орлиному, столы; не прищуривал спесиво глаза и не задирал нос, изображая величественность; не прикладывал к уху ладонь, показывая этим самым свою заинтересованность в приветствиях присутствующих и побуждая их к более громким крикам радости). Разумеется, император не был равнодушен к почестям, но на этот раз его занимало что-то другое. По мере того, как все больше гостей замечало такое странное поведение императора, в триклинии становилось все тише, пока наконец не наступила полная тишина.

Тут император перестал крутить головой и уставился в одну точку, видно, отыскав того, кто был ему так сильно нужен. Тит Габиний, с тревогой наблюдавший за Калигулой, с ужасом увидел, что столь пристальное внимание императора было привлечено к его дочери, Габинии…

На лице не спускавшего с нее глаз Калигулы все больше расцветало сладострастие, Габиния все больше краснела, Тит Габиний все больше отчаивался, его старческие щеки стремительно покрывались лихорадочным румянцем гнева.

Калигула не привык обуздывать свои страсти. Не в силах далее сдерживать свою похоть, он воскликнул:

— Какой же ты, Тит Габиний, подлец, — скрывал от своего господина такую кралю! Да, недаром Сергий Катул прожужжал мне о ней все

уши! Так что не забудь поблагодарить его — сегодня твоя дочь, подобно Данае [53] , удостоится чести испробовать бога, и уж в золотом дожде, клянусь Юпитером, не будет недостатка!

Калигула, не дожидаясь ответа старого римлянина, тут же вскочил со своего ложа, а рабы, привыкшие к таким сценам, молча подхватили под руки Габинию. В этот момент Тит Габиний горестно воскликнул:

53

Согласно греческому мифу, Даная, дочь аргосского царя Ахрисия, была оплодотворена Зевсом, влившимся в нее в виде золотого дождя. Римский Юпитер соответствует греческому Зевсу.

— О государь!.. Лучше возьми все мои богатства, но пощади мою дочь, мою единственную дочь, которая еще не познала мужа!..

— Ты, кажется, осмеливаешься возражать мне, вздорный старик! — вскричал Калигула. — Твоя дочка слишком румяна — маленькое кровопускание, клянусь Асклепием, ей не повредит!

Сказав это, мерзкий сластолюбец, не оглядываясь, поспешил к выходу; рабы потащили за ним плачущую и упирающуюся Габинию. Ее отец, давясь старческими слезами, в изнеможении опустился на ложе.

Чем же занималась Цезония, пока шел сей занимательный разговор? Цезония ела. Перед императрицей стояло большое блюдо с соловьиными язычками, сваренными в молоке кобылицы, вот ими-то и увлеклась Августа. Когда Калигула вышел, она сказала одной знатной Матроне, Цинии Арестилле, возлежавшей рядом с ней:

— Эта дуреха так ревет, будто ее вот-вот разорвут… А там всего делов-то — стоит только расслабиться…

— А ты не боишься, что эта молодка утомит цезаря? — спросила Арестилла низким, с хрипотцой голосом.

— Эта-то пигалица? Да мой Гай справится с десятком таких прозрачных созданий, которые и всем скопом не дадут ему то, что даю я… Это для него вроде разминки — вроде вот этих паштетов, тогда как обед еще впереди — Цезония гордо обхватила и приподняла свои тяжелые груди.

— Таким молодцом был и мой покойный муж, Авл Анний. Даром что старик — и днем, и ночью он был готов к любви. И каков привереда! — все время подавай ему новое. Я извела целое состояние на наложниц. Бывало, спросишь у рабыни: «Где хозяин?», а она показывает между ног… Это-то его и погубило: мне самой пришлось стаскивать его с наложницы — старый лакомка испустил дух, взобравшись на нее (а та растеряха стала орать, будто ее насилуют).

Цезония поперхнулась.

— Чтоб ты проглотила свой грязный язык, а не то накличешь беду!.. Нет, с Гаем такая гнусность не случится — ему ведь нет и тридцати, а твоему муженьку, когда он умер, было за семьдесят…

Матроны продолжали беседовать, гости тем временем болтали не менее оживленно, не отставая от них (молчание могло бы быть принято за неодобрение действий цезаря).

— Этот старый осел, почтенный сенатор, остался, кажется, недоволен оказанной ему милостью, — насмешливо сказал Сергий Катул, обращаясь к своим соседям, которые встретили его слова скабрезными ухмылками.