Гладиаторы
Шрифт:
Раньше Марк с возмущением отверг бы такое предложение — ему показалось бы диким, нелепым, как мог он, римлянин, согласиться стать рабом, хотя бы на время, хотя бы понарошку. Но теперь…
Их нагнали, потому что он пожалел там, в Риме, Кривого Тита: если бы он убил его, а не швырнул за ограду какого-то дома, они бы теперь были далеко… Из-за того, что он не стал убивать беззащитного, из-за его честности, чести погибли его товарищи. А случай с Кассием Хереей? Преторианский трибун молил его поспешить на помощь, и он наверняка сумел бы пробиться к Херее, если бы на пути его не встал гладиатор,
Так вот она какая, римская честь! А может, ее и нет? А может, честь римлянина — это только тщеславие, гордыня, высокомерие, слегка принаряженные?
— Я буду твоим рабом, — глухо сказал Марк.
— Вот и ладно, — Мессалина поднялась.
— Кто ты, госпожа? — поспешно спросил Марк, видя, что столь благожелательно расположенная к нему матрона собирается покинуть его.
— Мессалина, жена Тиберия Клавдия Друза, императора римлян, желает тебе спокойного сна, — гордо произнесла красавица и вышла.
На палубе Мессалина повстречала шкипера.
— Прикажи, пусть его перенесут ко мне, — бросила Мессалина. — В крайнюю комнату.
— Кого? — не понял шкипер (скорее, сделал вид, что не понял, стервец).
— Этого юношу.
— А как же сундуки? Их-то куда, госпожа?
— Подумай. Ну, хотя бы в трюм.
Шкипер кликнул четырех матросов, матросы выслушали приказ, и вот уже они тащили Марка к хозяйским апартаментам. Мессалина, немного постояв, пошла за ними.
Проходя по палубе, Мессалина не обратила ни малейшего внимания на смуглого нумидийца, впившегося в лицо ее горящим взглядом. Это был Юба — раб, с которым она провела так много веселых ночей.
Юба, высокий, рослый нумидиец‚ был наложником Мессалины, как говорила она, «рабом ее постели». Она купила его по случаю на римском базаре и сразу же определила к себе в любовники, для всех же (в том числе и для ее мужа Клавдия) он являлся ее телохранителем: боги сделали ее, увы, слишком соблазнительной, и поэтому ее честь нуждалась в постоянной охране.
Помимо изрядной мужской силы, Мессалине нравилось в нем то, что он ее жутко ревновал: ревность эта подчеркивала ее неотразимость. Юба ревновал ее ко всем, с кем она заговаривала, независимо от того, кто это был: к рабам и свободным, патрициям и плебеям, красавцам и уродцам. При этом Юба не обращал ни малейшего внимания на то, сколь благожелательна была она к своим собеседникам — он знал, что под грубостью частенько скрывается любовная симпатия.
Что же касается самой вспышки ревности, то она протекала у Юбы сообразно с его рабским положением: понятно, скандалить как муж он не мог, он лишь хмурился и просил Мессалину разрешить ему расправиться с тем дерзким, который наверняка осмелился мысленно раздеть ее. Изредка, если дело касалось раба, Мессалина предоставляла Юбе такую возможность: она обожала мужские драки, когда раскалываются черепа и раздавливаются члены. Не ревновал Юба Мессалину только к Клавдию: в муже красотки не было ни капли мужественности, так что к нему не за что было ревновать Юба был уверен,
К вечеру Мессалина передумала держать Марка рядом со своей каютой и велела ему перебраться на корму (он уже не нуждался в помощи матросов), в маленькую кладовку. После этого она едва не разодрала пальцами себе промежность, утоляя плотское желание, — это все же было менее опасно, чем мужские ласки, в которых она уважала грубость. Удержавшись таким образом от соблазна кинуться в объятия Марка, Мессалина оставшуюся часть дня провела вблизи него, щекоча свои чувства его присутствием рядом и не боясь уже потерять контроль над собой.
У своей каюты Мессалина появилась, когда совсем стемнело. Молча прошла она мимо Юбы, полулежавшем на низком ложе у самой двери (это было место телохранителя), и распахнула дверь, собираясь скрыться у себя.
Внимания своей повелительницы Юба не дождался, и он решил действовать. Юба вскочил с ложа, задержал дверь, которую Мессалина уже закрывала за собой, и шагнул вслед за ней в каюту, выдохнув просяще:
— Госпожа…
Было непонятно, обрадовалась ли Мессалина такому самовольству, или нет. Во всяком случае, она не была слишком уж возмущена им: она не стала поднимать шум, но закрыла за Юбой дверь, зажгла несколько масляных светильников, висевших на длинных цепях у стен комнаты, и только потом спросила:
— Ну? Чего тебе?
Юба, не отвечая, вытянул вперед мускулистые руки и положил их ей на плечи. Мессалина дернулась назад. Высвободившись, она крикнула:
— Убирайся, раб! — И отступила еще на шаг от Юбы.
Этот крик относился не столько к Юбе, сколько к ее собственной похоти: когда раб коснулся плеч ее (а Мессалина знала, что должно последовать за этим дальше: дальше руки Юбы соскальзывали ей на грудь, и все начиналось), она поняла, что еще немного — и она не удержится, и драгоценный плод, который она носила в себе, оказался бы под угрозой того неистовства, в которое она бы впала. Мессалина одернула себя, а раб подумал другое…
Юбе показалось, что его оттолкнули. Наверное, Мессалина уже натешилась вдоволь с тем мускулистым мерзавцем.
Юба помрачнел, и из горла его вырвалось тоскливое:
— Ты была у него… у него!
Раб застонал, сжимая кулаки, а Мессалина улыбнулась: если она вынуждена отказывать себе в одном удовольствии, то она удовольствуется другим. Она немножко помучает Юбу, и он будет готов насладить ее великолепным зрелищем, не уступающем тому, которое давали в амфитеатрах.
Мессалина жестко сказала:
— Жалкий раб, и как я могла снизойти до тебя? Ты ничтожен. То ли дело этот бывший преторианец! Видел бы, на что он оказался способен. Он высосал из меня весь мед — более часа он не покидал сердцевину моего цветка.
Мессалина уничижительно захохотала и сквозь смех показала Юбе на дверь:
— Уходи…
Как ошпаренный, Юба выскочил из каюты Мессалины. Августа, еще немного посмеявшись, пробормотала:
— Вот теперь, наверное, у них уже началось. Как бы мне не опоздать!