Глашенька

Берсенева Анна

– Я не испугалась, – улыбнулась Глаша. – Просто я…

Она хотела и родителям сказать, что выходит замуж, но подумала вдруг, что лучше будет сообщить об этом потом, отдельно, так, как в их представлении должно было прозвучать подобное известие, а потому сказала только:

– Я к одному человеку сюда вернулась. Мы давно уже с ним. Я его люблю, и он меня любит.

Мама и папа как по команде застыли, глядя на нее.

– Это к какому же человеку? – спросил наконец папа. – Вроде ты ни с кем здесь не встречалась.

– Здесь – не встречалась, – едва сдерживая радостную улыбку, кивнула Глаша. – Он в Москву ко мне приезжал.

О том, что каждое лето она ездила с Лазарем за границу, Глаша родителям

не рассказывала: не хотела лишних расспросов, волнений и наивных советов.

– А сам он кто? – спросила мама. – Зовут его как?

– Его зовут Лазарь, – ответила Глаша. – Коновницын Лазарь Ермолаевич.

– О господи…

Стопка тарелок выпала из маминых рук и разбилась с заполошным грохотом. Как в плохом кино.

– Ты что, ма? – испуганно спросила Глаша. – Что с тобой?

– Доченька! – воскликнула она. – Да как же… Да что же ты?!

– Что – я? – не поняла Глаша.

– Да какое же – тебя любит?! Господи! Ведь у него семья! Сыну четыре годика, жена… Дом он недавно построил – дворец целый…

То, что Глаша почувствовала в эту минуту, не имело словесной оболочки. Не могло иметь.

– Кто… тебе сказал?.. – с трудом выговорила она.

– Да разве про это говорить надо? И так всем известно! – Мама принялась было суетливо собирать осколки, но тут же распрямилась, посмотрела на Глашу. Взгляд у нее был несчастный, слезы стояли в глазах. – Он же у всего города на виду, Коновницын, и чему удивляться – с его-то размахом! Фармкомбинат на себя перевел да новый теперь строит, удачливый, за что ни возьмется, всё его, может, человек и приличный, не скажу, не знаю, и мама его, Софья Лазаревна, говорят, женщина порядочная, учительницей в семнадцатой школе работает, мне про нее Нюрина невестка рассказывала, она их мальчика к поступлению готовила… – Мама говорила лихорадочно, торопливо, осколки тарелок сыпались из ее рук на пол. – Но ты-то здесь при чем, доча? Тебе-то что до его удачи, до всего его? Когда и жена у него, и мальчик, и дом… Неужто ты не знала?

– Не знала, – мертвым голосом выговорила Глаша.

– Как же ты нам-то не рассказала? Да если б мы знали! Мы бы тебе давно уже… Господи! – вдруг ахнула она. – А ведь он про тебя однажды спрашивал! Ну точно. Приходил парень, из себя такой видный, спрашивал, где ты и что. Когда ты в Крыму была. А я и не узнала, что это Коновницын. Да и кто он тогда был? Парень и парень, кто б подумал… Ой, доченька, что же теперь делать?

– Хватит, – резко проговорил папа. До сих пор он молчал, хмуро глядя на охающую маму. – Что ты причитаешь, как по покойнице? Ну, ошиблась девочка. Влюбилась в кого не следует. С каждой может случиться. Начнет жить, на работу устроится – забудет. Вот о работе-то как раз подумать стоит. Жалко, что распределение отменили, раньше приехала бы как молодой специалист на все готовое, а теперь самой место искать придется. Ты бы с Ниной Сергеевной поговорила, может, у них в музее ставка есть.

Кажется, родители принялись обсуждать, есть ли ставка в музее Псковского кремля и что-то про какую-то Нину Сергеевну… Глаша этого уже не слушала, да если бы и слушала, то все равно не слышала бы.

Она встала, вышла из комнаты. Спустилась с крыльца в сад, пошла, не разбирая дороги, к реке.

Близость их была абсолютной – до донышка. Они могли не видеться месяц, два, да сколько угодно, но стоило им встретиться, и не возникало даже того естественного ощущения, которое неизбежно возникает, когда после разлуки приезжаешь к родным. Ощущение нового узнавания, легкого недоумения и недоразумения, хотя бы в мелочах, появлялось у Глаши даже при встрече с родителями, не говоря уже о школьных подружках. Но с ним – нет, никогда. Они чувствовали друг друга на расстоянии, они были как сообщающиеся сосуды, и ни расстояние, ни время не прерывали этого необъяснимого,

полного, чудесного сообщения между ними. Глаша не знала трудностей в том, чтобы рассказать ему о чем угодно, – он понимал ее с полуслова, и видела, что он не знает таких трудностей тоже, потому что она понимала его не с полуслова даже, а с полувздоха.

Значит, все это было обманом, иллюзией, пустым фантомом ее воображения? И как ей жить теперь, и зачем ей вообще жить?

Но что толку перекатывать в душе бессмысленные слова? И не простоишь же всю жизнь над рекою – не вложила в тебя природа способности избавиться от ужаса и обмана, шагнув в глубокую воду, и нечего тешить себя тем, что для тебя это будто бы возможно. Придется как-то устраивать свою жизнь, папа прав.

Но уже через три дня Глаша поняла, что устроить свою жизнь, отдельную свою жизнь, она здесь не сможет. Маленький, очень маленький оказался ее детский город Псков! И про Лазаря действительно знали все, и имя его упоминалось на каждом шагу.

Областная газета писала про его заводы, в телевизионных новостях показывали его пресс-конференцию, желтая пресса местного разлива обсуждала новое авто его красавицы-жены и судачила о том, как скоро господин Коновницын переберется с семьей в столицу… Странно, что Глаша не слышала всего этого в прошлые годы, когда приезжала домой на каникулы. Теперь известия о нем неслись на нее лавиной, и она чувствовала, что лавина эта вот-вот разрушит ее сознание – впервые оно стало представляться ей непрочным.

К тому же и мама, обманувшись дочкиным внешним спокойствием, ежедневно сообщала ей несметное множество подробностей из жизни Коновницына, видимо считая, что таким образом отвадит ее от нежелательного общения.

– Он в Москве, когда революция эта вся случилась, с нужными людьми познакомился, – рассказывала мама, вернувшись с рынка. Можно было подумать, что исчерпывающей информацией о Лазаре располагают торговки овощами. – Белый дом вместе защищали, что ли, ну а уж потом и покатилось, и понеслось, так оно меж людьми и бывает. Фонд какой-то, или банк, или там что – за бумажки эти, за ваучеры, фармкомбинат наш помог ему выкупить. Ну и в Америке он помощников себе нашел, инвесторов, так говорят. Они же во все наши дела лезут, американцы, командовать нами хотят.

– Мама, меня не интересуют подробности его бизнеса, – пыталась возразить Глаша.

«Я и так их знаю», – с горечью думала она при этом.

Мама воспринимала ее слова по-своему.

– А насчет семьи что же… – вздыхала она. – С женой своей он в одном классе учился. – Эта информация уж точно была из разряда той, что обсуждается на рынке. – Первая любовь она у него. Говорят, главная красавица у них в классе была, неподступная такая, цену себе знала. Ну, у него азарт и взыграл, наверное, у мужчин всегда так, особенно у таких, как он, – большого полета. Только что уж теперь об этом рассуждать? Пара, что и говорить, залюбуешься. Мальчик у них хороший, способности, говорят, к математике у него, учителя ему специально наняли, хоть и маленький еще.

– Хватит, мама! – со слезами вскрикивала Глаша.

При упоминании о его ребенке она не могла уже себя сдерживать. Мальчику четыре года, значит, он родился, примерно когда Лазарь приезжал к ней в Крым. Может быть, вскоре после того или прямо перед тем…

Сознавать это было невыносимо. Это не укладывалось ни в голове, ни в сердце. И как ей было жить, как ходить по улицам, которые, казалось, кричали под ее ногами: он проходил, проезжал здесь только что, и его жена, и мальчик?..

К счастью, стояло лето и в Пушкинском заповеднике требовались экскурсоводы; Глаша выяснила это из газеты. В июле она уехала туда поработать, а в сентябре ее уже взяли на ставку, и она перевезла свои вещи в комнатку с отдельным крыльцом, которую сняла в селе Петровское.