Глашенька

Берсенева Анна

В общем, она нашла способ устроить свою жизнь и надеялась даже, что вскоре забудет Лазаря.

«Глаза не видят – сердце не болит», – не зря же люди сложили эту пословицу.

Она хотела верить, что так оно и есть, она даже почти верила в это. Но сердце болело, и не сосудами своими и клапанами, а той непонятной субстанцией, которой в физиологическом смысле не существует вовсе, и слишком часто, стоя над черным Ганнибаловым прудом Тригорского парка, думала она, каким счастьем было бы найти в себе силы войти в этот пруд безвозвратно.

Глава 20

Глаша

только что закончила экскурсию – не полную, по всему заповеднику, а только по Тригорскому – и, проводив автобус, от автостоянки пошла по старой въездной дороге на усадьбу. Экскурсий у нее сегодня больше не намечалось, и хотелось побыть одной, ни о чем не рассказывать, никому ничего не объяснять, вообще не произносить ни слова. Да, мало ей годилась работа экскурсовода, особенно сейчас, но что было делать?

Возле фундаментов старого усадебного дома Глаша повернула не направо, к дому-музею, а налево – в парк.

Неподалеку от онегинской скамьи она услышала шаги у себя за спиной и обернулась. И замерла. Сердце у нее ухнуло в пустоту, голова закружилась, ноги онемели.

Но длилось это онемение недолго. Стремительно развернувшись, Глаша бросилась в глубину парка.

– Глаша! Глаша, постой, прошу тебя!

Какая ему разница, остановится она или нет? Он все равно догнал ее в полминуты.

– Глаша!

Лазарь взял ее за плечи, развернул к себе. И тут же опустил и отдернул руки, отшатнулся – наверное, спохватился, что сделал что-то резкое, властное; никогда он не вел себя с нею так.

Они стояли у белой онегинской скамьи. Темный дуб склонялся над ними и шумел желтеющими сентябрьскими листьями, ронял их наземь.

– Глашенька… – проговорил Лазарь. – Значит, всё?

Он всегда говорил о том, что считал сутью происходящего. Раньше Глашу восхищала его способность мгновенно выделять во всем главное и именно на этом главном сосредоточивать свое внимание. Но сейчас его вопрос заставил ее вздрогнуть, как от боли.

Он не спросил, что она чувствует, что с ней творилось, когда она обо всем узнала, ему неважно было, как она теперь пытается жить, хотя жить ей совсем не хочется, – он беспокоился лишь о том, что потерял любовницу, и уточнял, действительно ли это так.

Что ж, каков вопрос, таков ответ.

– Всё, – ответила Глаша.

С дерева слетел новый лист, скользнул по его лицу. Он махнул рукой, отгоняя лист, будто назойливую птицу. Лист упал на скамью и мертво замер.

– Прости, – сказал Лазарь.

– Прощаю. – Она пожала плечами. – Не стоило ради этого беспокоиться.

– О чем беспокоиться?

– Приезжать.

Она говорила односложно, кратко. Все-таки нелегко ей это давалось. После того, что он сделал, он должен был стать ей чужим, она была уверена. Но оказалось, что это не так – он по-прежнему был ей… Глаша не знала, как это назвать, и непонятно было, что с этим делать.

– Глаша, я не знаю, что тебе сказать.

– Ничего и не надо.

Он шагнул к ней.

Глаша отшатнулась, покачнулась, взмахнув руками. Скамья толкнула ее под колени, и она упала на нее. Да, так это и получилось – как в романе. Татьяна бежала через парк к этой самой скамье, и в голове у нее билось: «Здесь он, здесь…» – а потом она упала на нее, задыхаясь, и Онегин сказал ей: «Учитесь властвовать собою».

От того, что все это пришло ей в голову, Глаше стало стыдно и смешно.

– Ты почему смеешься? – спросил Лазарь.

Она была уверена, что у нее даже губы не дрогнули. Но его обмануть было невозможно.

– Потому что слишком книжно мы здесь выглядим, – ответила она. – Объяснение Онегина с Татьяной.

– Я тоже подумал.

– Зачем ты приехал? – глядя на землю, устланную листьями, проговорила Глаша. – Чтобы вежливым передо мной выглядеть? Или перед самим собой? Как-то это… мелко. Не по-твоему.

– Мне надо было тебя увидеть.

– А мне – нет.

– Если ты скажешь, чтобы я ушел…

– Что значит – если? – перебила она. – Ты думаешь, все пойдет по-прежнему?

– По-прежнему всяко не пойдет. Но я тебя люблю, и ничего с этим не поделаешь.

Она подняла на него взгляд. Он стоял перед нею, склонив голову, и ей показалось, что даже теперь, склоненная, голова его вровень с вершиной дуба. Это было не так, конечно. Просто ракурс такой. Обман зрения, можно сказать.

Он вдруг присел перед скамьей и, ниже прежнего склонив, положил голову Глаше на колени. Когда она видела его склоненную голову, то теряла всякий разум – таким сильным, бесконечно любовным было чувство, которое он вкладывал в это свое движение. Безотчетно вкладывал, конечно; вряд ли ему и в голову приходило как-то оценивать свои движения, когда он был с нею.

Впрочем, теперь она не могла с уверенностью полагать, будто знает, что и когда приходит ему в голову.

Все это кратко мелькнуло в ее сознании – и тут же улетучилось, растворилось в сентябрьском воздухе. Она положила руку на его голову. Провела ладонью от макушки к затылку, коснулась плеча. Он замер, уткнувшись лицом ей в колени. Ей показалось, он перестал дышать.

На дороге появилась экскурсионная группа. Глаша знала, что онегинская скамья видна издалека и что группа направляется именно сюда.

– Пойдем, – торопливо проговорила она.

Лазарь поднялся, взял ее за руку. Она вскочила со скамьи, и они быстро пошли по дорожке, ведущей к баньке, и дальше вниз по лестнице к купальне. Только там, у воды, наконец остановились.

– Пожалуйста, уезжай, – попросила Глаша. – Что же делать, раз так?

– Где ты живешь? – спросил он.

– В Петровском. Комнату снимаю.

– Пойдем к тебе.

Лазарь обнял ее. Глаша почувствовала, что его бьет дрожь, и поняла, что если они не уйдут отсюда немедленно, то все произойдет прямо здесь и соображения о том, что это мемориальный парк, по которому с интервалом в пятнадцать минут проходят экскурсии, его не остановят.