Главная роль 6
Шрифт:
Ох, гордыня! Гордыня пожирает душу и разум, корежит характер, отшибает напрочь способность смотреть на мир трезво и заставляет винить в своих проблемах и ошибках всех, кроме их прямого источника — себя. Покуда «возвышал» я людей к иерархии привычных, образованных, хорошо воспитанных или хотя бы давненько попавших под «медные трубы», было относительно нормально. Ну смешной у нас князь Второв, ну так на то он и «колхозник» провинциальный, что с него взять? Дела делает законно и порядочно, так пускай. Особенно удачно получилось у меня с Кирилом — он вообще какой-то в лучшем смысле этого слова аутист, которому деньги преумножать
Ну и Остап, само собой — всегда нужен человек, который принципиально не врет и лизоблюдством не страдает: главное такого под горячую руку не зашибить лично и не дать «сожрать» более пронырливым коллегам по аппарату.
Последние годы с «возвышением» я не тороплюсь — многовато возгордившихся от нового положения господ пришлось через вышеупомянутый «аппарат» и провернуть. Ему-то все равно, кого шестеренками мять и выплевывать в районе каторги — бездушный, совершенно казенный, пахнущий махоркою из «козьей ноги» урядника и пыльными бумагами из архивов механизм.
Свою собственную гордыню я пинаю как могу, замазывая образовавшиеся от этого ранки чуть менее деструктивным тщеславием и накрывая сладкими-пресладкими размышлениями о том, что в моих руках — самая настоящая Россия, не надломленная гражданскими войнами и двойным крахом государственности с мучительными периодами восстановления. Такая Россия — это не пресловутый паровоз, это блин лишенный всякого комизма «Железный капут» из пожилой юмористической передачи.
Ну а чужая гордыня сегодня привела меня сюда — в Верховный уголовный суд. Изначально создававшийся для разбора особо крупных политических «кейсов» орган мною давненько доработан, и теперь разбирает дела, прямо или косвенно касающиеся сильно уважаемых господ, в том числе — монарших фаворитов.
Мне бы сейчас в оперативном штабе сидеть, держать руку на пульсе колониальных кампаний и следить за досрочно стартовавшем в Китае «Боксерским восстанием», но нужно лично поприсутствовать в создании парочки важных прецедентов.
Первый — прямо дипломатически-политический: немного покопавшись в бумагах, посвященных семейству Кувшиновых и трагическому кораблекрушению, унесшего жизнь последнего прямого потомка по мужской линии, я заметил вопиющую несправедливость. Да, «наш» капитан отделался общественной обструкцией, а вот капитан итальянского судна был благополучно отпущен домой, где к нему не применили вообще никаких санкций. Непорядок — погибли мои подданные, катастрофа случилась близ нашего, предками завоеванного — то есть легитимно нашего! — Севастополя, а итоги вот такие. Нет уж — за такое карать буду по праву, дарованному мне теми же предками, отгрохавшими вот это вот эпичнейшее и неубиваемое территориально-административное образование.
Немного агентурного напряжения, и вот он — капитан Пеше, работавший начальником парохода Columbia. Нашего парохода, на правах приглашенного иностранного специалиста. Похищен, немного помят оперативниками ради пущей сговорчивости, и теперь на скамье подсудимых. Подданство у него родное, итальянское, и вчера я на эту тему имел неприятный телефонный разговор с королем Италии, Умберто I.
— Умберто, друг мой, я прекрасно понимаю твое возмущение, но ты и меня пойми — погибли люди, и твой капитан виноват в этом не меньше, чем мой! Я очень дорожу нашей дружбою, но в соответствии с нашей
— Друг мой, я прекрасно понимаю твое возмущение! — парировал Умберто. — Но так дела не делаются — это ведь похищение, которое полностью попадает под установленные Интерполом определения «международное преступление»! А поручик Майер, если я не ошибаюсь, был осужден за убийство! Неужели ты собираешься множить зло в нашем непростом мире ради каторжан?
— Поручик Майер действовал вопреки букве закона, но в духе патриотизма, — ответил я. — Не убийство он совершил, а из патриотических чувств, по собственной инициативе, проломил голову крысе и предателю, укравшему ряд совершенно секретных, но при этом мирных коммерческих наработок. Обещаю, Умберто — поручик Майер не будет мною прощен, и понесет наказание как нанесший урон престижу Русской Короны за рубежом.
Строгий выговор и домашний арест в районе Ялты. На полгодика — как раз отдохнет, отъестся, и поедет куда-нибудь в глубинку рулить филиалом «Избы» с засекреченными лет на пять орденами на груди. Тяжело быть героем России, но я эту ношу в меру сил облегчаю — неправильно это, когда человек за Родину жизнь и свободу отдать готов, а она в ответ стыдливо отводит взгляд и мямлит про «политическую необходимость». Но так тоже бывает, увы.
— Я решительнейшим образом возмущен, Георгий! — высказал недовольство Умберто и повесил трубку.
Что ж, с ним мы нормально поговорим в марте 1896-го года, когда с другими европейскими «главнюками» соберемся в Берлине, обсуждать и учреждать потешный орган «Лига Наций». Быстро время летит, и как будто с каждым днем ускоряется. Запах Большой войны в воздухе уже даже не чувствуется, а словно пропитал собой каждый атом планеты и головы людей. Надежды на мир всего лишь надежды, и все теперь окончательно перестали ждать и принялись усердно готовиться, надрывая все жилы и высасывая из колоний и податного населения все соки. Все, кроме меня — у меня же потрясающе-бесконечные недра дедами оставленные, и я ими пользуюсь как надо.
«Кейс» разобрали быстро — адвокат и обвинитель препирались меньше часа, что в судах нынешних времен огромная редкость. «Состязательность» — это как бы шоу, и нужно крепко постараться, чтобы впечатлить присяжных. Здесь неактуально — политическая воля на наших землях исторически доминирует над юридическими бумажками, и капитан Пеше был благополучно приговорен к «десяточке» на каторге. Полгодика посидит, а потом Умберто его-таки обменяет на моего оперативника, получив политических очков для себя.
Второй «кейс» для меня гораздо неприятнее, потому что я косвенно виноват в гибели настоящего мастодонта мировой фантастики и одного из ее отцов-основателей. Не совладал с собой Герберт наш Уэллс, не вынес тяжелой ноши личного учителя Великого Князя Михаила. Миша — здесь же, в зале, рядом со мной на втором этаже среди других зрителей сидит. Уже не подросток, а молодой мужчина, неплохо прокачавшийся на пути промышленника и сильно мне помогающий курировать набравшую обороты индустриализацию. Лицо недовольное, потому что мистера Уэллса Миша честно любил за харизму, интеллект и отменное чувство юмора.