Главная роль 7
Шрифт:
Холодный воздух обжег легкие, ледяной ветер вонзил мириады игл в беззащитные уши, сапоги звонко щелкнули набойками о чисто выметенную брусчатку. Посмотрев на здание Парламента, я покрасовался под ожившими фотоаппаратами — журналюги бдят! — демонстративно поддернув рукава и сдвинув шапку на лоб пониже. Сжатые кулаки и насупленные брови завершили образ формата «ужо я вас!», и я широким шагом направился ко главному входу.
Изрядно перепуганные караульные по обе стороны дверей образцово-показательно вытянулись «во фрунт».
— По три рубля и выходной всем караульным в Парламенте, — громогласно, чтобы журналюги законспектировали,
— Служу Империи! — проорали караульные.
— Стоп! — вспомнил я о социальной справедливости. — По три рубля и выходной всем уборщикам, дворникам, электрикам… Словом — всем, кто в Парламенте действительно работал, а не депутатам-дармоедам!
— Премного благодарен, Ваше Императорское Величество! — жизнерадостно откликнулся орудующий метлой в десятке метров от меня — ну и что, что Царь приехал? Это не повод отвлекаться от работы! — дворник, одетый в тулуп, шапку-ушанку и галошные валенки.
— Организуйте борзописцам чаю горячего — им тут долго стоять, — позаботился я и о расположении прессы. — Народ должен знать, что происходит в высших эшелонах власти — от этого зависит его жизнь.
О, конспектируют. Лично открыв двустворчатые двери во всю ширь, я вошел в здание. Некоторые депутаты имеют свойство глазеть в окошко во время заседаний, но я знал, что так будет, поэтому и «ворвался» на максимально возможной скорости. В фойе меня встретили вытянувшиеся «во фрунт» караульные и пара полотёров — последние не вытягивались, а продолжали натирать мрамор пола — а на верхних половинах лестниц обоих крыльев робкими сусликами застыли депутаты. Не успели спуститься, горемычные.
— Господа, — поднял я на них бровь. — Почему не на заседании?
Как ветром сдуло! Давненько слухи нехорошие по депутатской братии гуляют, и чем ближе выборы — а они у нас на апрель с маем назначены — тем сильнее местные деятели волнуются. И есть за что — прямиком на каторгу несколько десятков отправится от неправильного толкования должностных обязанностей.
— Где? — спросил я Остапа.
— Минутах в трех, Георгий Александрович, — сверившись с часами, ответил секретарь.
— Артём, проконтролируй чтобы плана придерживались, — велел я полковнику-«Избисту».
— Слушаюсь, Георгий Александрович.
Выбрав правую лестницу — тоже сигнал, дело-то правое предстоит! — я направился на верх, в общий зал заседаний, морщась от дверных хлопков и невидимой суеты. Чисто тараканы! А я ведь просил, обозначал значимость Парламента для нашей страны, взывал к совести и много лет отпускал вполне однозначные намеки — за всеми слежу, коплю папочки, одумайтесь! Нет, неискоренима страсть людская к наживе и демонстрации личной политической удали. Неискоренима, но к ногтю прижать да загнать в самые темные щели души можно, и я начну делать это прямо сегодня. Ох и сократятся списки желающих принять участие в грядущих выборах!
Добравшись до неприметной — ну как «неприметной», табличка «только для представителей Правящего Дома» уже делает сию дверь очень даже заметной — двери, мы с товарищами прошли в «вип-ложу». Заседание, с которого так легкомысленно свалила меня встречать львиная доля депутатов, очень старалось продолжиться.
— Таким образом, — вещал спикер. — Нам так и не удалось добиться единогласного принятия законопроекта о переименовании «жалования» в «заработную плату». На вчерашнем заседании мы разобрали двадцать семь претензий и предложений
И вот так всегда — даже самая простая инициатива тонет в замечаниях, уточнениях и красивых выступлениях «ни о чем», призванных исключительно для того, чтобы оратор мог высказаться с высокой трибуны, ощутив собственную значимость.
— Прошу высказаться депутата от Тульской губернии, Максима Андреевича Липина, — дал слово одному из недовольных изменением терминологии депутатов спикер.
Упитанный — а я ведь его в начале карьеры помню, тощий был — лоснящийся благополучием бакенбардистый и упакованный в дорогой костюм курчавый мужик вальяжно прошествовал к трибуне и принялся вещать:
— При кажущейся простоте обсуждаемой проблемы, она отнюдь непроста, дамы и господа! За словом «жалование» лежит, без всякого преувеличения, многовековая традиция! Жалованием, да будет мне позволено напомнить, жалуют, сиречь оценивают полезность подданного Империи.
Ой как все плохо!
— С учетом мною озвученной истины, переименование «жалования» в «заработную плату» в известной степени является опрометчивым, ибо подменяется самый смысл сего! «Жалует» не пустое пространство, а сама Империя через служителей своих, что придает процессу известную долю сакральности. «Заработная плата» в этом так сказать разрезе выхолащивает сакральность и даже — рискну назвать это так — божественность воздаяния человеку за труды его. Это что же получается? Уже не «жалуют» его со всею старательностью и объективностью, а сам он, прости-Господи, — почти весь Парламент перекрестился вслед за гражданином Липиным. — Зарабатывает? Этак никакого уважения в обществе не останется, и каждый станет мнить себя не подданным Российской короны, а себе на уме!
Зубы ноют, или это мне кажется? Те еще «думы» в этой Думе думают!
Пачка депутатов зааплодировала, согласившись с оратором в способности замены терминологии подорвать к чертям собачьим порядок на одной пятой части земной тверди.
— Оппонировать будет депутат от Иркутской губернии, Илларион Венедиктович Федоров, — передал слово другому оратору спикер.
По проходу, шаркая сапогами и опираясь на трость, прошлепал седобородый и лысый дедушка в потертом сюртуке. Добравшись до трибуны, он ловко прихлопнул сидящую на кафедре муху, удовлетворенно кивнул, вытер руку замызганным платком, откашлялся и голосом, шуршащим как пресловутая бумага, начал:
— Батя мой, Венедикт, традиции шибко уважал. Крепкий мужик был, на земле прочно стоял, сомов о три пуда одною рукою выуживал.
— Давайте по существу, Илларион Венедиктович, — попросил спикер.
— По существу и есть! — погрозил оратор клюкой. — Воду в ступе толочь не обучен. Так вот, батька мой окромя традиций мало о чем думал, через что епитимьи да ущемления от попа нашего претерпевал. Язычество да мракобесие — они, ежели дозволено мне на этот прискорбный факт указать, також традиции из тьмы веков тянущиеся аки репей на хвосте у дворняги — и толку с них никакого, и отцепить сложно. Так мой батя всю жизнь и верил тайком в водяных, кикимор да леших. И меня тому же учил, чтобы, значит, також от попа нашего ущемления да епитимьи принимал. По грибы в лес идешь — гостинца лешему припаси, не то ни в жизнь не вернешься. Да только я-то с измальца гостинцы сам съедал, лешему окромя скабрезностей ничего не говорил, и ныне перед вами стою целехонек. Не всякая традиция стоит того, чтобы за нее держаться!