Главная улица
Шрифт:
Но на следующую ночь она опять увидела настоящий Гофер-Прери. Это был ее дом и он ожидал ее в величавом сиянии заката.
Кэрол не возвращалась еще пять месяцев. Пять месяцев, заполненных жадным накоплением звуков и красок в запас на долгие и тихие дни.
Она провела в Вашингтоне почти два года.
Когда в июне она отправилась в Гофер-Прери, под сердцем она носила второго ребенка.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Всю дорогу Кэрол думала о том, какие впечатления
Вечером Кэрол пошла на мукомольный завод. Таинственный гул динамо-машин на электростанции за стеной в темноте казался особенно громким. У стены сидел ночной сторож Чэмп Перри. Он протянул вперед жилистые руки и прошамкал:
— Мы все ужасно скучали по вас!
Кто будет скучать по ней в Вашингтоне?
Кто в Вашингтоне так достоин доверия, как Гай Поллок? Когда она увидела его на улице, улыбающегося, как всегда, он показался ей чем-то вечным, частью ее самой.
Через неделю Кэрол пришла к выводу, что она ни счастлива, ни огорчена своим возвращением. Она вступала в каждый день так же просто и деловито, как во время своей службы в Вашингтоне. Это была ее задача, ей предстояли механические обязанности и бессодержательные разговоры, но что в том?
Единственная проблема, вызывавшая у нее душевные волнения, совершенно, как оказалось на поверку, того не стоила. В поезде на пути в Гофер-Прери она взвинтила себя до такой самоотверженности, что готова была отказаться от отдельной комнаты и делить с Кенникотом каждое мгновение своей жизни.
Но через десять минут после того, как она вошла в дом, Кенникот сказал:
— Знаешь, я сохранил в твоей комнате все как было. Я начал смотреть на это твоими глазами. Я не понимаю, зачем людям — только потому, что они дружны, — все время действовать друг другу на нервы. Не стану врать, мне теперь нравится побыть иной раз одному и поразмыслить в тишине.
Кэрол покинула большой город, где люди засиживались до поздней ночи, беседуя о великих мировых переменах: о европейской революции, о синдикализме, о свободном стихе. Там ей чудилось, что весь мир перерождается.
Она убедилась, что на самом деле это было не так.
Единственными захватывающе новыми темами в Гофер-Прери были сухой закон, адресок в Миннеаполисе, где можно было достать виски по тринадцати долларов за кварту, рецепты пива домашней варки, дороговизна жизни, выборы президента, новый автомобиль Кларка и не слишком новые пороки Сая Богарта. Проблемы были точно те же, что два года и двадцать лет назад; они останутся теми же еще двадцать лет. Мир, может быть, представляет собой вулкан, но земледельцы по-прежнему пашут у подошвы горы. Вулкан может обрушить потоки лавы
Кэрол не могла особенно восхищаться семью новыми домиками и двумя гаражами, приводившими Кенникота в такое умиление. «Да, они, кажется, неплохи», — вот все, что она могла о них сказать. Зато она проявила большой интерес к новому школьному зданию с веселыми кирпичными стенами, широкими окнами, гимнастическим залом, кабинетами сельского хозяйства и домоводства. Новая школа была триумфом Вайды и побуждала Кэрол к деятельности, к какой угодно деятельности! Она пошла к Вайде и бодро заявила:
— Я думаю работать с вами и хочу начать с самого низу.
Так она и сделала. Каждый день она сменяла на час дежурную при комнате отдыха. Единственным ее нововведением там была окраска соснового стола в черный и оранжевый цвета, крайне неприличные, по мнению Танатопсиса. Она беседовала с фермерскими женами, нянчила их детей и чувствовала себя хорошо.
Думая об этих женщинах и детях, она забывала про безобразие Главной улицы, когда спешила по ней на болтливые собрания «Веселых семнадцати».
Теперь она носила пенсне и на улице. Она начала спрашивать Кенникота и Хуаниту, молодо ли она выглядит, можно ли ей дать меньше тридцати трех. От пенсне у нее болела переносица. Она подумывала об очках. Они сильно старили бы ее. Нет, пока еще она не хочет очков! Но все-таки она примерила их в кабинете у Кенникота. Они в самом деле оказались гораздо удобнее.
Доктор Уэстлейк, Сэм Кларк и Нэт Хикс беседовали с Дэлом Снэфлином в его парикмахерской.
— Говорят, теперь жена Кенникота затеяла какую-то кутерьму с комнатой отдыха, — сказал доктор Уэстлейк, подчеркивая слово «теперь».
Дэл перестал брить Сэма и, держа в руке кисточку, с которой падала пена, шутливо заметил:
— За что она потом возьмется? Было время, когда она считала, что наш город недостаточно шикарный для такой столичной особы, как она, и ждала, чтобы мы обложили себя особым налогом и наставили бы для нее фонтанов и статуй на газонах…
Сэм сдул с губ мелкие белые пузырьки пены и сердито проворчал:
— Совсем неплохо, если бы умная женщина заставила нас немного украсить город! Она не так уж ошибалась и тогда, когда Джим Блоссер распинался насчет фабрики. Не приходится спорить, миссис Кенникот умна, хотя и со странностями. Я очень рад, что она вернулась.
Доктор Уэстлейк поспешно взял примирительный тон.
— Я тоже! Я тоже! У нее очень приятные манеры, и она очень сведуща по части книг — по крайней мере беллетристики. Конечно, ей, как и всем женщинам, не хватает прочных основ, научной строгости мысли. Она не знает политической экономии и набрасывается на всякие новые, ветром занесенные идеи. Но она милая женщина. Она, наверное, хорошо устроит комнату отдыха, а комната отдыха-отличное учреждение и косвенно приносит городу большую выгоду. Теперь, после такого долгого отсутствия, миссис Кенникот, надо думать, избавилась от кое-каких своих нелепых теорий. Надо думать, она поняла, что люди просто смеются над ней, когда она учит их, как нужно вести дела.