Главред: назад в СССР 4
Шрифт:
Бродов смотрел на меня и улыбался. Не заискивающе и, наоборот, не высокомерно. Просто по-доброму и как-то… Словно повзрослевший ученик на учителя, которого раньше не слушал, и понял, что ошибался.
— Я рад, Арсений Степанович, — кивнул я в ответ. — Рад, что помог вам в этом. Поделитесь, как вы теперь смотрите на журналистику?
— Охотно, — с готовностью ответил мой пока еще зам. — Раньше я думал, что правда только одна. Та, которую мы транслируем. А все остальное — ересь. Вражеские голоса. Хотя мне говорили, что может быть по-другому… Впрочем, не это важно, а
— Я и сейчас так думаю, — негромко, но все-таки чтобы было слышно, прокомментировал Шикин.
— Потом в какой-то момент я решил, что вы чуть ли не вражеский лазутчик, — невозмутимо продолжил Бродов и вдруг рассмеялся. — Ссылаетесь на западную журналистику, даете выступить диссидентам, еще и печатную площадь им выделяете. Иными словами, газету разваливаете. А оказалось, что вы редакции и всему городу больше пользы приносите, чем я со своим заскорузлым мышлением.
— Эх, Сеня, Сеня!.. — Метелина посмотрела на него с таким осуждением, что могла бы растопить, как жара Деда Мороза.
— Да, — улыбнувшись, Бродов посмотрел на старушку. — Да, заскорузлым. Я-то как думал? Если ты советскую власть критикуешь, значит ты против нее. А оказывается, что ты больший враг, когда закрываешь глаза на огрехи. И нет только черного или только белого. Я это хорошо понял, когда колонки читал. Якименко, бабушка Кандибобер, батюшка Варсонофий…
— Так что все-таки мешает работать здесь же? — я внимательно посмотрел на Арсения Степановича, понимая, что он уже принял решение. Просто я ждал, что он поставит точку. — Мы ведь продолжим делать все то же. Даже лучше и больше.
— Хочу попробовать по-другому, — честно сказал Бродов. — Хочу сам вступать в полемику. Критиковать, но не огульно, а аргументированно. Тому, как ты, Женя, нас научил.
Напоследок мой зам перешел на менее официальный тон и теперь молча улыбался, глядя словно бы в пустоту.
— А я не хочу так работать, — снова вскочил Шикин. — Ни в «Правдорубе», ни здесь.
— И я! — поднялась Метелина.
За ней, чуть помедлив, встала Евлампия Горина, эхом повторив за подругой. Ну вот, на манеже те же.
— Что ж, — я кивнул. — Тогда мне просто для понимания. Арсений Степанович сделал свой выбор и объяснил его. А что повлияло на вас троих? Вы не хотите оставаться в «Андроповских известиях», но и в «Правдоруб» не желаете? Как так? И чего тогда вы хотите?
Аудитория притихла.
— Я не хочу так работать, потому что не вижу смысла, — первым ответил Пантелеймон Ермолаевич. — Горбачев обрушил наши идеалы, а вы, товарищ редактор, с радостью подхватили перестроечное знамя. Мне мерзко даже думать, что придется писать о подвигах белогвардейцев или предателях Великой Отечественной.
— А почему вы считаете, что вам придется это делать? — я склонил голову набок.
Странное ощущение. Флажки, вымпелы, грамоты, бюст Ильича —
Вспомнилась бабушкина квартира в будущем. Когда она опустела, родители не стали делать безумный ремонт, рьяно выбрасывая все, что осталось от ушедшего человека. Просто отмыли, очистили, заменили совсем уже разваливающуюся мебель. И квартира сохранилась почти в том же самом виде, что и при жизни бабушки. Хранила ее тепло и в то же время не пахла тленом. В ней осталось все лучшее, но все то, что делало жилище склепом, было решительно убрано. Вот так, бабушкиной квартирой, я и представлял порой всю страну. Оставить то, что отжито, и взять то, что доказало свою эффективность.
Научные достижения, система детского отдыха, бесплатные кружки и занятия спортом, социальная медицина. Чем были плохи пионеры, когда потом все равно было создано «Движение первых»? Почему отменили игру «Зарница», вернув потом начальную военную подготовку и патриотические кружки? Для чего закрывали детские лагеря и оптимизировали сельские школы, ДК и библиотеки? Чтобы потом строить то же самое на том же месте? Да, мне есть что ответить Шикину и остальным.
— Почему я так считаю? — Пантелеймон Ермолаевич, судя по всему, оказался не готов к моему вопросу. — Ну… Вы же говорите о том, что «Любгородский правдоруб» теперь станет официальной газетой. И там будет разрешено говорить обо всем.
— И что? — невозмутимо уточнил я. — Это же другое издание, другая редакция! Вы лишь на этом основании решили, что в «Андроповских известиях» и вечерке тоже будут печатать, к примеру, про генерала Власова? Вполне возможно, что будут. Но только не оправдывать его, а просто показывать всю подноготную. И сравнивать с генерал-лейтенантом Карбышевым, которого пытали в концлагере и в конце концов заморозили насмерть, но который не предал Родину! Представьте, как ярко будет смотреться измена того же Власова, если показать сразу обе эти стороны! Не просто залепить ярлыком, а показать предателя на фоне героя — как другой человек в гораздо худших условиях не прогнулся, а остался верен своей стране!
— Вы и вправду хотите поставить рядом эти фамилии? — побелел Шикин. — Героя и подонка?
— Да! — рявкнул я, и все моментально притихли. — Да, черт побери! Сколько бы вы, Пантелеймон Ермолаевич, ни называли Власова подонком, это не ответ на вопросы тех, кто хочет знать больше! В чем его предательство, как оно происходило! И как поступали другие советские офицеры в похожих ситуациях! Вот, что нужно советским гражданам! Не выхолощенная версия под диктовку с трескучими лозунгами, которые никто не читает! Нет, им нужна настоящая правда, порой страшная и грязная! И тем ценнее будет то, что мы хотим привить людям! Любовь к своей стране! Искренняя, укрепленная знанием!