Глаз дракона

Энди Оукс

Пиао тянется через него и распахивает ему дверь. Шишка понимает, что дальше спрашивать бессмысленно. Он уже на полпути к таксофону, когда старший следователь кричит ему.

— И скажи, пусть помалкивает. Мы уже выловили из Хуанпу недельный план по трупам.

Начинается дождь. Нормальный дождь, вроде бы вялый, мелкий, но как-то умудряется за пару секунд промочить всё, до чего дотянулся. Яобань бежит по доскам, его жопа болтается, как матрос в гамаке во время шторма. Крупная мишень. До таксофона он добирается мокрым насквозь. Бурчит.

—

Надеюсь, ему не придётся ждать нас под дождём…

Продолжает ворчать. Ему за шиворот катятся тяжёлые капли. Влага просачивается через тонкий китель. С бурчанием он набирает номер.

Дождь прекращается, едва Яобань вешает трубку и идёт назад к фургону. Утирая рукавом широкий лоб. Рукав размазывает больше воды, чем вытирает.

— Заебись, — комментирует он.

Улица Янгао огибает Деловую Зону Падун, теряясь в тени. Небоскрёбы, частью достроенные, частью нет, образуют её зазубренный край. Как тупые иглы, тянущиеся к беременным облакам.

— Как зовут?

Пиао поправляет зеркало заднего вида, разглядывая внутренности фургона; вопрос скопился у него на бровях и направлен на двух сотрудников БОБ, неловко, мучительно взгромоздившихся на сваленные гробы. Те не отвечают. Старший следователь впервые обратился к ним с того момента, как они отъехали от берега Хуанпу. Шишка ненавидит молчание так же, как переваренные макароны. Как женщин с золотыми зубами. Он отвечает вместо них.

— Старого пса — Синь. Щенка — Вэньбяо.

Пиао опять смотрит на дорогу, на главную артерию нового района… пылающую фонарями, но лишённую тока жизни. Чувствует, как морщится, когда фары выхватывают зелёный отсвет риса-падди, раздавленного в острых зубах бетонных пиков. Древний и новорожденный, он молчаливо борется с тяжёлой техникой и потоком долларов.

…но это рис всегда будет питать рабочую силу, помогать нам в Великом скачке вперёд, создавать…

Интересно, есть ли в новой эпохе место для таких слов, как рисовое поле? Будет ли ему где расти, чтобы выполнить обещание? Тени углубляются, и они въезжают в пространный тоннель темноты.

— Считайте себя на специальном задании. Это значит, что вы отчитываетесь только передо мной. Рассказывать о том, что вы видели, запрещается. О том, что слышали — тоже. Ни о чём, что может относиться к этому делу. Ни с кем. Это доступно?

Он смотрит в зеркало. Сидящие в фургоне кивают как собачки, показывая, что им всё понятно.

— Отныне и пока дело не закрыто, ваши глаза, уши и мысли принадлежат мне…

И снова стреляет глазами в зеркало. Те опять кивают. Яобань хорошо поработал. Они ему подходят. Седой старый пёс, спит и видит себя на пенсии. Пахнет трубочным табаком и газетами трёхдневной давности. И щенок, молоко на губах не обсохло. Слишком старый и слишком молодой, чтобы Служба Безопасности или Партия решили завербовать их в информаторы.

—..и никому не рассказывать об этом деле. Никому. Даже жене.

Синь

кивает. Вэньбяо поднимает руку, как в школе, когда хочешь выйти в туалет.

— Я не женат, товарищ следователь. У меня и девушки нету, если честно.

Улыбка растягивает уголки губ, но Пиао гонит её, вжимая ногу в акселератор.

— Это ничего, — говорит он, и шёпот теряется в топях рёва двигателя. — …тёмный континент, женщины. Самый тёмный континент.

Городские хамелеоны.

Высотки с жалюзи на окнах. Резкий отсвет неона пляшет на лобовом стекле и на лице у старшего следователя, постоянно меняя цвета. Пиао ненавидит Пудун. Он ненавидит Шанхай, как можно ненавидеть старую блядь, знакомо, привычно, даже с душевной теплотой. Но эта молодая шалава, безвкусно накрашенная и раскинувшая ноги на всё восточное побережье… её можно ненавидеть лишь холодно и яростно, с беспристрастием, в котором отражается её сталь и бетон. Она не вписывается, но приходит и остаётся… и ебёт тебя.

Он смотрит на часы, поддельный Ролекс. В щелях проглядывает серый металл. Брат Яобаня наверное уже подходит к мосту через Усонцзян, и плод его собственного звонка тоже падает с ветви. Не выезжая на центральные улицы, он выруливает на север.

Они подбирают студента, Паня Яобаня, на въезде на мост. На брата он ничуть не похож. Тощий, высокий, в очках… чахлый росток фасоли, на фоне пончика детектива Яобаня. И запах другой. Пахнет не застарелым потом и поспешно сожранным хуньдунь тан,супом из равиоли, на который подсели все сотрудники БОБ, особенно в серые часы патрулирования, как ощущается, не принадлежащие ночи… и дню тоже. Нет, он испускает чужеродные ароматы. Поддельных американских кроссовок. Антисептической жидкости для рук. Свежестиранных джинсов. И кока-колы на губах. Забираясь в фургон, он говорит:

— Это нормальное расследование? Официальное дело?

Яобань чуть не блюёт от смеха, когда его брат-студент подпрыгивает с наваленных гробов, на которые сел, едва не проломив себе череп о крышу фургона. Босс смотрит через плечо, указывает на гробы и отвечает, просто и без затей.

— Официальное. Официальнее просто не придумаешь…

И добавляет, заливая в бак дизельное топливо.

— …обычно мы не раскатываем по городу с восемью трупами вместо сидений, если это не очень официальное дело.

Студент больше вопросов не задаёт. Он решительно собирается ехать стоя… весь извилистый путь до ПатоЯнпу и гнойного порта, вспучившегося на берегу реки.

Рана на небе, ярко-алая… прямо на горизонте. Шар солнца вылезает в неё украдкой, как уличная кошка. Старший следователь смотрит, не выпуская руля. Смотрит, скользя между знаками «стоп» натыканных складов и вышек, которые усеивают обе стороны Хуанпу на семнадцать миль, до места слияния с Чанцзян, Длинной рекой… могучей Янцзы.