Глаза погребенных
Шрифт:
Он оторвал взгляд от окна. Трудно было смотреть: земля сливалась с небом. И он решил заняться чтением «Божественных служб», положив книгу на колени и придерживая ее правой рукой. Левой рукой он расстегнул воротничок сутаны, прежде чем начать молиться. Хорошо хоть он избавлен от этого неприятного, отвратительного соприкосновения с полицейским. Но едва он притронулся к первой пуговице, как почувствовал, что пальцы его тут же онемели и холодом сжало сердце — он вспомнил, что за этой пуговицей, на обороте белого воротничка написано имя Росы Гавидиа, одной из тех, кто наиболее скомпрометирован, кто непосредственно связан с зарождающимся забастовочным движением… Роса Гавидиа, которую звали также Маленой Табай…
Он попытался сделать вид, что просто потрогал половину яблока, которую оставил нам в наследство наш прародитель Адам, так и не сумев проглотить ее, а сам искоса поглядывал на Моргушу. Ужасно, вдруг тот разгадает его тайну! Ведь тогда его повесят. Его повесят немедля, и этот воротничок станет петлей. Он медленно обвел взглядом лица немногочисленных пассажиров, которые сидели в этой тюрьме на колесах, — кто они, просто пассажиры первого класса или заключенные особой важности? Все они казались измученными, пришибленными; то и дело почесывались, изнемогали от жары, потные, полусонные. Женщины обмахивались газетами вместо вееров, прически были в беспорядке — и на лицах и на одежде их также отложил свою печать нестерпимый зной. Мужчины с каким-то странным выражением — не то улыбка, не то гримаса боли — встряхивали головами, словно желая избавиться от глухоты, как это бывает при резком спуске или от попавшей в ухо воды, как это бывает, когда человек плывет, и внимательно прислушивались к шуму поезда.
В конце вагона ехали два китайца. Более молодой — с кожей цвета воска и янтаря и черными жесткими волосами, напоминающими листья шпажника, второй был постарше — толстый, лицо испещрено оспинами, глаза закрыты темными очками. Они сидели неподвижно, глядя прямо перед собой, и это выделяло их среди изможденных зноем и утомленных путешествием других пассажиров, которые возились на своих местах в поисках более удобного положения и приходили в отчаяние от монотонного движения поезда, этого железного насекомого, прибитого солнцем к расплавленным рельсам, приходили в отчаяние оттого, что время тянулось медленнее поезда, и оттого, что нечем было дышать.
Какая-то молодая чета, не обращая ни на кого внимания, следила лишь за тем, как их детишки то и дело исчезали в туалете. Видимо, ребятишкам нравилась эта полутемная и вонючая каморка, где можно было смотреть в окно за кинематографически быстрой сменой пейзажей, где можно было плевать и мочиться в отверстие в полу вагона и глядеть, как плевки и капли, подхватываемые под вагоном воздушным потоком, стремительно слетают и разбиваются о шпалы.
Когда они возвратились после очередного посещения туалета и сели на свои места, падре Феху подозвал их к себе. Они встали и испуганно взглянули на него. Не хотели подходить. Не осмеливались. Полицейский подобрал ноги под сиденье, давая им проход. Что же ответить почтенному падресито, если он вдруг их спросит, почему это они все время бегают в туалет? Конечно, они бегали туда только плевать — и любоваться, как падают плевки на быстро убегающую под полом вагона землю; они и сами не понимали, почему им так нравится, но уж очень хорошо там плевать, — ой как хорошо!
Священник протянул им руку, точно взрослым. Затем спросил, как их зовут, откуда они едут, сколько им лет. На все вопросы они ответили. И, поскольку они совсем недавно впервые причащались, им легко было отвечать даже на кое-какие вопросы из катехизиса. Катехизис, как материнское молоко, оставался еще свежим на их устах. Старший из мальчиков, более смелый, попросил падре подарить им священные картинки.
Картинки?
У него с собой картинки были, но лежали они в чемодане, а тот находился под сиденьем, и достать его было нелегко. Однако падре попросил разрешения у Моргуши
— Не беспокойтесь, падре. Если позволите, я достану…
— Да благословит вас господь. Я хотел бы подарить картинки этим созданиям… — и, приподняв крышку чемодана, он на ощупь стал перебирать вещи. — Дети, вот это изображение Гуадалупской девы, нашей латиноамериканской девы, которая предстала перед индейцем Хуаном Диэго…
Пассажир, который оказался столь услужливым человеком и помог вытащить чемодан священника из-под скамьи, предложил сигарету Моргуше. Но тот неуверенным движением дрожащей руки отстранил пачку, из которой торчала сигарета, и, не произнеся ни слова, прикрыл глаза, откинувшись на спинку сиденья. Полицейский тяжело дышал, крупные капли пота катились по его лицу, весь он странно передергивался, как будто молнии ударяли в его кишках.
Мальчики, получив подарки от священника, отошли и весело запрыгали на одной ноге — им хотелось поскорее показать родителям то, чем их одарил падре, однако и мать и отец любовались рекой, через которую по мосту сейчас проходил поезд.
Неожиданно Моргуша почувствовал, как его рот наполнился чем-то очень-очень кислым, сначала жидким, а потом плотным. Крепко зажав рукой рот, он сорвался с места и ринулся в туалет, где, опершись о стену, изверг из себя — через рот и нос — водопад: суп из креветок, авокадо, мясо, картофель, бобы, бананы, масло, кокосовое молоко… Все, что было поглощено перед отъездом.
— Падре… падре… — быстро прошептал пассажир, помогавший священнику достать чемодан; лишь только сейчас Феху рассмотрел его — это был очень высокий человек, говорил он с заметным гондурасским акцентом. — Падре, меня зовут Рамила, Лоро Рамила. Я принес вам кое-какие вещички, которые вы забыли у себя в комнате!..
— Ах да… — ответил падре Феху, не зная, как ему себя вести — он напряженно прислушивался к тому, что делается в туалете; он боялся, что Моргуша внезапно вернется и услышит его разговор с неизвестным. — Да, я так поспешно уезжал, что лишь на полпути вспомнил: забыл сувениры из Иерусалима… Да воздаст вам господь!
Рамила намеренно замолчал, чтобы священник услышал, как Моргуша освобождается от своего завтрака, а поезд дремотно, медленно полз по рельсам.
— Так вот, я хотел рассказать вам, как попали в мои руки вещички, забытые вами…
Священник, казалось, заинтересовался, однако его внимание по-прежнему было приковано к полицейскому в туалете.
— Как только тот военный, Каркамо, пришел за вами, чтобы увести вас в комендатуру, мы с товарищами решили охранять вашу комнату, пока вы не вернетесь. Я был в церкви. Спрятался за кафедрой и потому, сам того не желая, услышал, как вы жаловались Гуадалупской деве. И тогда я понял, сколь прекрасна вера, возвращающая человеку вечно живую мать, — ведь только матери можно поведать свои горести, лишь она одна услышит, — вы жаловались Гуадалупской деве, как ребенок. Затем вы сели на лошадей, которых дал евангелист… — Священник так и подскочил, услышав эти слова, и даже решил было пустить в ход… руки, хотя бы для того, чтобы окропить себя святой водой… да вот, как назло, вылилась она, пока он ехал на лошади.
— Вы уехали… — продолжал Рамила, — а я побежал в вашу комнату, думая, что, быть может, вы оставили там какое-нибудь письмо, что-нибудь еще, и нашел там эти вещички. К счастью, я поспел на поезд в Тикисате и сумел занять здесь стратегические позиции. Один из наших товарищей — большинство людей, работающих на железной дороге, заодно с нами, — сообщил мне, что в вагоне едет Моргуша. Мне передали, что полицейский, по-видимому, должен сопровождать вас, падре. Так оно и оказалось…