Глаза погребенных
Шрифт:
— Это, разумеется, не ставится под сомнение, — согласился Пьедрафьель. — Бремя мертвого времени, которое мы вынуждены тащить на себе, сводит на нет все наши стремления к прогрессу, однако, не жонглируя термином «счастье», мы спрашиваем себя: во имя чего все это делается? Во имя добра или зла для людей?
— Во имя добра. А по-твоему, нет?.. — обратилась Малена к Мондрагону и тут же спохватилась, что нечаянно сама обратилась к нему на «ты». Такая фамильярность вряд ли понравится учителю Гирнальде.
— Во имя добра? —
— Я… — возразил падре Сантос, — я знаю, что такое добро и что такое зло… Моя теология… моя теология…
— Этого никто у вас не оспаривает! — перебил его Пьедрафьель и, поправив галстук, втянул руки в рукава пиджака, опять пытаясь кончиками пальцев прихватить накрахмаленные манжеты сорочки. — Никто не оспаривает вашу теологию. Но если бы здесь спорили: падре — без сутаны, сеньор — без своей формы, а мы с сеньоритой Табай — без учительской тоги…
— Нагие? — воскликнул падре Сантос и торопливо перекрестился.
Малена и Мондрагон засмеялись.
— Святой отец…
— Падре Сантос, ради бога! Падре Сан…тос!
— Не обращайте внимания, — вмешалась Малена, — он вас поддразнивает, а кроме того, он уроженец Никарагуа, говорит с акцентом, и вы его просто неверно поняли.
— Позвольте сказать. Я имел в виду, что нам следует дискутировать без тех ограничений, которые накладывают на нас сутана, форма или тога… чтобы мы обсуждали все с позиций естественного отбора.
— Осторожнее с Дарвином! — снова воскликнул священник.
— Ну, пламя начинает разгораться!.. — подал реплику Мондрагон. — Пусть падресито прежде ублаготворит наши малые пороки. У меня кончились сигареты.
— С большим удовольствием, Мондрагон, с большим удовольствием, — падре повернулся к нему и протянул мексиканский кожаный портсигар, на одной стороне которого было вытиснено изображение покровительницы Мексики — Гуадалупской богоматери, на другой — мексиканский герб. — Ублаготворяю ваши малые пороки. Ради господа нашего пусть человеколюбивый предает себя в руки тех, кто клевещет, чернит и бесчестит его… — Священник искоса взглянул на учителя Гирнальду. — А для вас у меня припасена бутылочка сладкого винца, — не знаю, ублаготворит ли, — и ягоды хокоте и плоды мараньона — в жареном виде, соленом и… иностранном… Получены они в коробках, на которых написано «made in…», а где именно — это вы знаете…
Малена прервала его:
— Не знаю, что предложить сеньорам. Кофе — он уже готов — или вина?.. — Она обратилась к Сантосу: — Как вы, падре?
— Вина! Вина! — потребовал учитель Гирнальда; он встал, держа на весу цепочку с ключами, на которой висели также штопор и консервный нож.
— В таком случае пойду за рюмками! — Малена поднялась.
— А у меня кое-что есть в джипе… — вспомнил Мондрагон и направился к выходу.
— Падре, — учитель Гирнальда поспешил
— Так говорят, говорят, говорят, учитель, но никто ничего толком не знает.
— Толкуют о каком-то заговоре… У вас, очевидно, есть какие-то сведения…
— Вот так здорово! — послышался с порога голос Мондрагона. — Что за чудеса: похоже, наш учитель исповедуется…
— Я говорил с падре относительно всяких слухов, — отпарировал Пьедрафьель, — говорят, раскрыт заговор, которым, как оказалось, охвачена вся республика. Поскольку вы живете вдали от города, то, очевидно, не в курсе дела, однако падресито должен кое-что знать… Но он не говорит, не хочет…
Мондрагон положил на стол завязанную в узел салфетку. Священник бросил на нее взгляд шаловливого ребенка, потер руки и даже облизнулся.
— Жаркое… как аппетитно!
На банановых листьях — зеленых, глянцевитых — лежали свиные шкварки, вызвавшие восхищение священника.
Вошла Малена, передала Мондрагону поднос с рюмками и села за стол.
— А вы? — спросила Малена учителя.
— Я обожаю шкварки, я ведь тоже принадлежу к числу тех… — он кивнул на падре, — кто при виде свиньи непременно подумает о шкварках и пустит слюнки, но вот беда — у меня больная печень.
Подогнув рукава и жадно вдыхая запах жареного сала, священник храбро сражался со шкварками.
— Какая прелесть, Хуан Пабло! Где это вы раздобыли?
— Подстрелил около лагеря, — ответил Мондрагон, ласково взглянув на Малену. — А я, признаться, не думал, что они тебе понравятся, Мален…
— А я, признаться, и не знал, — подхватил Пьедрафьель, — что вы такие старые друзья. Что за жизнь — встретиться здесь, в этой глуши! Как очевидец, могу засвидетельствовать, что сеньорита Табай очень переменилась.
— Переменилась? — не выдержала Малена, задетая его словами. — Вам показалось…
— Еще как переменилась! Стала более уверенной в себе, более любезной, более общительной…
— И еще спорщицей! — улыбаясь, ввернул словечко Мондрагон.
— Она собирается создать даже вечернюю школу для взрослых, — напомнил учитель Гирнальда.
— Дружба стареет, как хорошее вино, с годами она становится крепче и крепче, — изрек падре Сантос, тщетно пытаясь вытащить из кармана сутаны платок, чтобы обтереть замасленные руки и рот.
— Ах, простите, я забыла салфетки!.. — извинилась Малена.
— Я знаю, где они. — Мондрагон, опередив ее, пошел за салфетками.
— Сеньорита Табай, я не хотел говорить это в его присутствии, — разоткровенничался учитель, — однако, с тех пор как сюда прибыл друг вашего детства, вы расцвели, у вас праздничное лицо…
— Что ж, это естественно, — произнес падре, — они знали друг друга много лет и, снова встретившись, почувствовали себя счастливыми… На лице написано — не скроешь…