Глаза погребенных
Шрифт:
— В следующий раз налейте мне темного пива, светлое надоело…
— Вот оно что, коменданту нравится смена ощущений, и это совершенно правильно, в разнообразии есть особое удовольствие, будь то пиво, будь то бабешки.
— Насчет бабешек — не скажу, свеч не хватит для всей процессии, а вот пиво пью для того, чтобы не тянуло на бренди, это моя другая слабость…
— Кому что нравится…
— А этот листок распространялся в поселке?
— В поселке, на плантациях, повсюду, и кажется, здешние…
— Кто именно? Давайте уточним. Кто это «здешние»?
—
— Расстрелять нескольких — и сразу будет порядок…
— Да, так до сих пор думали, но вот в Бананере… не знаю, читали ли вы в газетах… кое-кого посадили, а положение не изменилось, пожалуй, даже ухудшилось. Надо видеть их — это люди, готовые умереть.
— Гм, дело серьезное, а здесь главарями выступают, вероятно, эти Лусеро…
— Напротив. Они будут первыми жертвами. Их считают предателями и изменниками, говорят, что теперь, когда они стали богачами, они хотят примирить все противоречия — потихоньку, постепенно, без насилия, а для агитаторов это значит играть на руку Компании.
— Ладно, Пьедрасанта, сколько с меня?..
— Подсчитать я подсчитаю, но выпейте еще чего-нибудь, тем более что вы так редко заходите. Разрешите угостить вас на прощание.
— Как говорят ребята, раз вы настаиваете…
Последние слова сопровождались столь большим и громким зевком, что их едва можно было расслышать — огромная пасть распахнулась так, что стали видны все зубы и даже гортань.
— Сейчас дам сдачи. Ваша пятидолларовая, а с вас… Вот получите, счет дружбе не помеха, комендант.
— Бренди, налей-ка мне бренди…
— Двойного?
— Меня этим не напугаешь…
— От пива толстеешь, лучше глоток покрепче…
— Но в такую жару, дружище, в наших краях глоток чего-нибудь покрепче — все равно что глоток адского зелья.
Учитель, рухнувший на скамью, спал лицом к солнцу, по его щекам, носу, губам, лбу ползали мухи, руки бессильно повисли, волосы растрепаны, брюки не застегнуты, туфли не зашнурованы, носки спустились. Когда на лицо ему садился слепень, он вяло взмахивал рукой, налитой свинцом, мотал головой и бормотал:
— Тоба…
— Засажу этого типа в камеру на несколько дней, сразу бросит пить…
— Это было бы превосходно, комендант, ведь он совсем сопьется. Не ест и не спит — день и ночь бродит, и все с одной и той же песней: «Тоба, Тоба»…
Вошел Хуамбо и тут же направился к скамье, на которой бросил якорь учитель.
— Хувентино… Хувентино… — Мулат потряс его за плечо, пытаясь разбудить.
— Тоба… — едва слышно выдохнул пьяный.
— Я пришел за тобой, Хувентино… Хуамбо уведет тебя… Мать — там… Мать вылечит тебя… Окончательно вылечит… Хувентино… Хувентино…
Он оторвал учителя от скамьи и чуть не волоком, с помощью одного из грузчиков, потащил его.
— Мать вылечит его от пьянки, у нее есть гнилая тина. Даст ему этой тины, и он навсегда избавится от порока. Мать знает. Теперь
Он потащил учителя через площадь.
— Тоба!.. Тоба!..
На площади раздается детский плач: сегодня крестины. Плач несется над церковной папертью — когда никого на ней нет, она выглядит печально: паперти сооружают для того, чтобы проходило по ним множество людей, от князей церкви до душ неприкаянных, ступали по ним и золотые сандалии, и босые израненные ноги. А сейчас через эту паперть проходила вереница матерей с новорожденными на руках; младенцы пахли материнским молоком, свежевыглаженным бельем и нежностью невысказанных слов, слов, напетых колыбельной на ухо.
— Священник, должно быть, вышел, — заметил Пьедрасанта, — сейчас начнутся крестины.
— Как, кстати, зовут этого священника?
— Феррусихфридо Феху…
— И откуда он с таким имечком появился!..
— Из Комитана-де-лас-Флорес, [97] он мексиканец…
— Мексиканец?.. Чудеснейшая рекомендация, а тем более в канун всеобщей забастовки!
— Сеньор комендант, прежде чем вы уйдете, я хотел бы попросить вас об одном одолжении. В ближайшее воскресенье мне хотелось бы устроить здесь танцы. Так дайте, пожалуйста, указание патрулю — не знаю, кто там будет дежурить, — чтобы они не спрашивали у меня разрешения муниципалитета. С алькальдом мы на ножах, и он не даст разрешения даже за плату. Конечно, я мог бы обойтись и без разрешения, пусть танцуют, но так все же спокойнее…
97
97. Комитан-да-лас-Флорес — мексиканский городок в штате Чьяпас, неподалеку от гватемальской границы.
— До воскресенья время еще есть, посмотрим… — сказал комендант и так широко зевнул, что казалось, будто он говорит в воронку. — Ну, ладно, я пойду… Если вам не нужен этот листок, я возьму его с собой… «Всеобщая забастовка»…
— Возьмите, комендант, вам он пригодится.
Представитель власти простился с Пьедрасантой и направился по улице, стараясь держаться теневой стороны, — хотя бы черточка тени, тоненькая, как ресница, — он кивал направо и налево: немногочисленные прохожие — знакомые и незнакомые — спешили снять перед начальством шляпы.
«Не поплачешь — не пососешь», — заметил про себя Пьедрасанта, услышав, как плачут младенцы в церкви. Довольный тем, что удалось ввернуть словечко насчет разрешения, — а танцы всегда приносят выгоду торговле, — лавочник заглянул в парикмахерскую, где уже собрались завсегдатаи, намереваясь сыграть в картишки.
Не успел он переступить порог, как сразу же кто-то обратился к нему:
— Видал, Пьедра, как Зевун отдавал честь направо и налево?..
— Нет, не видел…