Глаза земли. Корабельная чаща
Шрифт:
Червяк точит дерево, пока жив сам и пока не источит все. И этот ноготок в уме если заведется, то уж и не останавливается, и будет точить до конца. Так пришел и этой Васиной затее конец…
Однажды в классе было очень шумно и на задних скамейках даже дрались. Казалось, весь класс был, как крона лиственного дерева в ветреный день, каждый листик, каждый гибкий сучок хотел сорваться с места, кого-то не послушаться и улететь.
И вдруг кто-то услышал шаги и крикнул:
— Идет!
В один миг в классе все стихло, и каждый, кому
Проходили умножение и каждый бросился решать свою задачу.
Учитель вошел. В классе была тишина не мертвая. Такая живая тишина бывает в лесу, когда зеленеют деревья и в тепле горячего света каждый час все переменяется.
— Вася быстро решил трудную задачу и сидел в ожидании учителя: Фокин всех обходил поочередно, кому помогал, кого наводил на ум, на кого сердился, с кем радовался.
Вася, положив перо, сидел на парте своей, ждал и слушал. Один ученик, решая задачу, говорил громким шепотом:
— Два в уме!
Другой, прошептав «пятью семь», повторял:
— Три в уме!
Так было и «четыре в уме», и «пять в уме», и весь класс повторял все то же: в уме и в уме.
Это повторение напомнило Васе ясно вопрос о правде в уме, и когда Иван Иванович подошел и очень обрадовался отлично сделанной работе, Вася вдруг осмелился и решительно произнес:
— Иван Иванович!
Он хотел спросить: «Говорят, что-правда живет только в уме человека, — и так же, как число в умножении, а что самой правды вовсе и нет на свете. Или, может быть, она есть, и живет между нас невидимая правда истинная?»
Вася по годам своим, конечно, не мог бы уложить в слова свои смутный вопрос, как мы теперь его укладываем, но мы знаем это верно тоже и по себе, что такой был — вопрос в Васиной голове, и если бы вышел вопрос, то как бы Фокин обрадовался!
Но случилось, когда Вася назвал учителя по имени и хотел спросить о правде, Иван Иванович что-то заметил в классе и положил руку на плечо Васе:
— Погоди! — сказал он.
Так делают учителя в классе: там надо остановить, здесь — переждать.
И пристыдив того нехорошего мальчика, кто хотел списать задачу у другого, вернулся Иван Иванович к Васе и спросил:
— Ну, Вася, что-то ты хотел спросить?
— Иван Иванович! — начал было Вася.
И вдруг весь покраснел и сказать не мог ничего. Учитель погладил его по голове:
— Ты, — сказал он, — ведь о чем-то большом хочешь спросить?
— Ага! — ответил Вася.
— Приходи ко мне после обеда, поговорим! — серьезно сказал Фокин.
И Вася успокоился.
После обеда у Ивана Ивановича был счастливейший час, когда он жил для себя. Конечно, дело свое он любил, и все в деле у него шло хорошо, но это все было для будущего, когда еще дети вырастут, когда еще будущие граждане помянут его добром: его самого тогда может быть и не будет на свете. А так, чтобы вот сейчас, и не для
В этот час учитель ложился на кушетку и над головой у себя нащупав кнопку, пускал в ход свой приемник.
Счастье это было в том, что весь-то приемник был делом рук самого Ивана Ивановича. Ветряк на крыше был сделан своими руками, динамку от старого автомобиля подарил ему знакомый шофер, и учитель сам выточил для нее новый якорь. Старенький аккумулятор он перебрал тоже сам.
Так с крыши в комнату пришло электричество. А сам ламповый приемник частями переходил из рук любителей. И когда такой самодельный аппарат стал передавать все, что делается на свете, то как тут понять, от чего именно пришел счастливый час: оттого ли что получает каждый техник, входя в стихию изобретательного творчества, или же от соприкосновения своей собственной души с движением дня всего мира, отчего каждый из нас чувствует себя современным..
Скорей всего Фокину хорошо стало оттого, что он по себе и в том и другом увидел величие понятой им силы физики.
Когда в такой час Вася пришел и остановился в дверях, Иван Иванович поманил его пальцем к себе и усадил на кушетке.
— Помолчим! — сказал он.
Передавали рассказ Чехова о том, как фельдшер ключом дергал неудачно кому-то зуб.
Очень смеялись и учитель, и Вася, но ученик не забывался и свой вопрос держал крепко в уме.
После Чехова Фокин закрыл приемник и спросил:
— Ты, Вася, мне что-то хотел сказать в классе, трудно там при всех о чем-то таком своем спрашивать; давай с тобой потихоньку обсудим, а потом, может быть, полезно будет наш разговор вынести в класс. Ничего ты со мной не бойся, не церемонься, через какие-нибудь десять лет ты, может быть, сам будешь учителем.
Васю Фокин очень любил.
Конечно, был грех у Васи с этим вопросом о правде. Он уже стал привыкать к тому, что учитель отличает его, и сейчас с этим вопросом втайне его не так правда к себе тянула, как чтобы удивить Ивана Ивановича. Вот, скорее всего, отчего он так и волновался.
Но теперь, при спокойных ласковых словах учителя, все напускное прошло, и Вася собирался учителя по всей правде спросить.
И это мы поймем: сама задушевная правда умным котеночком глядела из детской души, как глядит на лесной полянке цветочек.
— Хочется мне знать, Иван Иванович, — сказал Вася совсем спокойно, — верно ли это, что правда на свете одна для всех: правда истинная?
— Это бесспорно! — ответил учитель.
— И Антипыч тоже мне говорил, что правда на свете должна быть одна, а когда я пристал к нему и просил показать правду, он ответил, что правда у каждого человека своя, и сколько ни есть на свете людей, столько есть и разных правд.