Глаза земли. Корабельная чаща
Шрифт:
Хорошие, хорошие, чуткие люди бывают среди деревенских учителей. Мальчик что-то о правде спросил — и нужно же так обрадоваться!
Иван Иванович вскочил с кушетки и быстро зашагал по комнате взад и вперед. Шагал и думал о правде, думал и думал, а о Васе как-будто совсем и забыл. О чем он думал?
Он думал о Виссарионе Белинском, соединявшем в свое время в себе пути русской правды. Личность этого человека была ему воплощением правды. Но Вася ничего не знал о Белинском, этим Васе ничего не скажешь.
Вдруг Фокин перестал
— Скажи, Вася, как это было у тебя, с чего у тебя начался этот вопрос, потрудись хорошенько, припомни.
— Мне трудиться нечего, — сказал Вася, — началось это давно, я еще и в школе не был. Антипыч, указал мне на елочку в лесу маленькую, в рост человека, и сказал: «Этой елочке больше ста лет, и она не растет оттого, что ее затеняет другая. Солнце светит, — сказал Антипыч, — для всех одинаково, да мы-то все разные: каждому хочется стать поближе к тепленькому местечку на свете. Солнце любит всех, но каждый думает — его оно любит больше, и оттого рождается тень».
— Молодец твой Антипыч! — не удержался Фокин, — Но как же все-таки вы добрались с ним до разговора о правде?
— Так и добрались мало-помалу. Эту елочку мы освободили от тени, и она стала у нас поправляться. Как-то раз и вышел у нас разговор о том, почему это ствол у дерева прямой, а сучья неправильные.
Тут Антипыч и указал мне на правду человеческую, что истинная правда — она тоже одна и прямая, а у наев уме у каждого свое, и сколько на свете людей, столько в мире и правд, и что это у людей с правдой, как у деревьев с солнцем: каждому хочется стать к свету поближе, и оттого у деревьев тень, а у нас неправда.
Мы с Антипычем давно в лесу говорим, и я его спрашиваю: «Как это, сам говоришь, правда одна, правда истинная, а в уме у человека правда своя. Как это может — быть?»
— Вы-то знаете, Иван Иванович?
— Знаю! — ответил Иван Иванович. — Но честно скажу, сразу ответить тебе не могу. Давай, вместе подумаем.
Так они и сидели на кушетке рядом, ученик с учителем, и оба думали о правде: Вася думал о хитром Антипыче, а Фокин о Белинском. Ясно была Фокину видна правда Белинского — вот как ясно! и в то же время сказать о ней мальчику было нельзя — слова такого не находилось.
— Нет! — сказал наконец учитель. — Слово на правде как-то не держится.
— Это и Антипыч, — ответил Вася, — тоже говорил вроде этого: что у правды слов нет.
— Правда, Вася, не в словах, а в делах. Одна правда на свете: правда истинная, а делают ее все по-разному и по-своему. Мне нравится, как вы с Антипычем выбрали себе примером дерево: оно ведь тоже живое, значит, и в нем есть правда жизни.
Мне нравится ваш прямой путь к солнцу, и что сучья, подводящие от листьев соки к стволу, все разные, и что ни один сучок, ни один листик не складываются — все разные, а все по-своему служат солнцу. Ноя чувствую — есть какое-то слово о правде между нами, людьми, слово наше собственное, близкое всем нам.
Было
— Правда истинная, — сказал он, — ведь, конечно, много выше солнца?.
— Истинная правда, — ответил Фокин, — обнимает вселенную и еще дальше, все что там за вселенной, и без конца. И в то же время она тут с нами сейчас на кушетке.
И опять Вася почувствовал так, будто правда сейчас тут с ними на той же кушетке сидит.
— Спасибо, Иван Иванович, вы мне на все ответили, и я об этом скажу Антипычу. Скажу так: Иван Иванович тоже так думает, как и мы, что правда прямая, как ствол дерева, а все служат правде по-своему.
После ухода Васи учитель не стал заводить приемника.
Это кому-нибудь со стороны, может быть, и покажется, будто учитель после ухода своего ученика, просто ходил, размышляя, из угла в угол. На самом же деле Иван Иванович не ходил, а летал из одной земли в другую в поисках такого слова, чтобы оно вполне совмещалось бы с делом и было бы словом истинной правды.
Летал Иван Иванович и в наших столетиях, и в далеких от нас временах. Смутно ему чудилось — скорее всего слово правды, надо бы ему искать у Белинского.
И вот он подходит к своему шкафу, переносит книги на стол, пересматривает, перелистывает…
— Нет! — говорит он вслух. — Кажется, это встречалось у Чернышевского.
Ближе всех, казалось учителю, к правде подошел Ленин, и правда его, как особая материя, ощутимая сердцем русского человека, соединяла между собой поколения. У тех старых народов больше великие памятники прошлого, а у нас правда.
Так и полуночные петухи прокричали. Иван Иванович много стран облетел, много книг перебрал и до конца не дошел: правду нашу он понимал и знал, как свою физику, но слова к ней не нашел. И так после всего остался вопрос: «Неужели же правда остается только в одних делах и не может быть слова у правды?»
Глава четвертая
Как ни теснятся деревья, но всегда, если захочется, найдешь себе светлое пятнышко, и с ним приходит надежда на скорый выход из темного, нудного в походе елового долгомошника.
Так идешь, идешь, высматриваешь себе светлое пятнышко и надеешься на скорый выход из леса. Но большею частью это бывает не выход на свет, а сквозь деревья просто небо показывается.
Сколько-то времени идешь без надежды и учишься поневоле понимать глубоко природу северного дерева елки. Это дерево может чахнуть в тени под пологом затеняющих его деревьев целое столетие и при первом соприкосновении со светом раскрыться во всю свою затаенную мощь.
Бывает часто, над чем работаешь всю жизнь, на той сам мало-помалу становишься немного похож.