Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года

Ахромеев Сергей Фёдорович

Из этого, а также из разговоров с ним уже после ввода войск мне было ясно, что первым в пользу ввода высказался не Громыко, не он сказал это и вторым, но вот третьим он все–таки был. Тем самым он совершил, я уверен, самую большую ошибку за всю свою политическую жизнь, омрачившую его, в остальном выдающуюся, дипломатическую карьеру. Он должен был до конца твердо стоять против этой авантюры, как никто другой, понимая ее последствия. И, кто знает, быть может, это предотвратило бы роковое решение.

Здесь я должен сказать еще об одном качестве Громыко. Он, когда считал необходимым, твердо отстаивал свою точку зрения. Но если принималось решение, расходящееся с его точкой зрения — будь то вопреки его возражениям или потому, что он сам отступил от ранее занятой позиции, — впредь Громыко вел себя так, будто он всегда считал правильным именно то, против чего еще час назад

возражал. И строго пресекал всякие рассуждения по поводу неправильности принятого решения. Такая степень «перевоплощения» поражала меня. Все мы, конечно, подчинялись принятым решениям, но все же с большим рвением выполняли обычно те из них, которые казались тебе правильными, чем те, которые противоречили твоим взглядам. Громыко это не было свойственно.

Лишь со временем, по мере накопления очевидных свидетельств ошибочности принятого решения, удавалось побудить его, не говоря опять–таки прямо о допущенной ошибке, попытаться обосновать необходимость принятия нового решения «ввиду изменившихся обстоятельств». И если здесь сумеешь изобразить дело так, будто новое решение, фактически дезавуирующее прежнее, потребовалось потому, что прежнее «сделало свое дело», это считалось особенно удачным. Сам он прекрасно понимал, конечно, истинный смысл такой словесной эквилибристики.

В определенной мере так обстояло дело и с Афганистаном. Поскольку к 1981 году если не всем, то большинству способных реалистически мыслить лиц в советском руководстве стало ясно, что там не может быть военного решения проблемы, Громыко благословил дипломатические шаги, нацеленные на такое урегулирование «ситуации вокруг Афганистана», как тогда принято было говорить, которое позволило бы вывести советские войска из этой страны под предлогом выполнения ими своей миссии.

Речь шла об организации непрямых переговоров между правительствами Афганистана и Пакистана под эгидой ООН. И уже в начале 1982 года личный представитель Генерального секретаря ООН по Афганистану Кордовес после встреч с советскими представителями в Москве не без оснований выразил в разговоре со своими коллегами уверенность в том, что «московские сторонники ухода из Афганистана в конечном счете возьмут верх» [5] . Прав был Кордовес и в случае, когда весной 1983 года после очередного раунда афгано–пакистанских переговоров публично заявил, что проекты документов урегулирования «готовы на 95 процентов» [6] .

5

Pareign Policy. — 1998. — № 72. — Р. — 38.

6

Ilib. — Р. 43.

Оставшиеся 5 процентов были, безусловно, самыми трудными — они касались прежде всего сроков и порядка вывода советских войск. Думается, однако, что и эти вопросы — в том, что касается советской стороны, — могли бы быть решены еще тогда, в 1983 году, не помешай этому серьезная болезнь Ю. В. Андропова. О том, что к тому времени он тоже созрел для такого решения, я судил, в частности, по его беседе с Пересом де Куэльяром и Кордовесом, состоявшейся 28 марта. Тогда он, загибая пальцы на руке, откровенно перечислил им те причины, по которым он считал необходимым мирное решение афганской проблемы: сложившаяся ситуация наносила ущерб отношениям СССР с Западом, с социалистическими странами, с исламским миром, с другими странами «третьего мира» и, наконец, она оказывала болезненное воздействие на внутреннее положение Советского Союза, на его экономику и общество.

Еще больше я убедился в «созревании» Андропова для принятия решения о выводе советских войск из Афганистана, когда в июле 1983 года он позвонил мне, чтобы уточнить какую–то деталь в материале, направленном ему в связи с его предстоящей беседой с Бабраком Кармалем. В последовавшем разговоре он, выразив согласие с предложенной нами концепцией этой беседы, подтвердил свое намерение в недвусмысленных выражениях сказать Б. Кармалю, чтобы последний не рассчитывал на неопределенно долгое пребывание советских войск в Афганистане и что надо вести дело к расширению социальной базы правительства политическими методами. И он действительно провел беседу в таком нажимистом плане. Но, как показали последующие события, Б. Кармаль не сделал нужных выводов. А Андропову не хватило сил и времени довести это дело до конца. Правда, тогда это, конечно, могло и не получиться, поскольку в Вашингтоне

в 1983 году и еще довольно длительное время преобладающим влиянием пользовались, как их там называли, «кровопускатели» — те, кто считал выгодным для Запада удерживать советские войска в Афганистане как можно дольше.

И вообще 1983 год — год Андропова — оказался тяжелым и для него самого, и для нашей внешней политики. К Афганистану добавился прискорбный инцидент с южнокорейским самолетом, сбитым над Сахалином в ночь с 31 августа на 1 сентября.

В связи с этим инцидентом обнаружились настолько серьезные изъяны в функционировании нашего высшего эшелона власти и в компетентности некоторых наших руководителей, что об этом тоже нельзя не рассказать.

Хотя до сих пор имеются некоторые неясности в истории с южнокорейским самолетом, из совокупности известных мне с самого начала фактов представлялись бесспорными два ключевых момента: во–первых, то, что советский летчик, который стрелял по самолету, и те, кто давал ему команды с земли, были уверены, что имеют дело с разведывательным, а не с пассажирским самолетом; во–вторых, то, что самолет этот не случайно проник в воздушное пространство СССР.

С учетом этого, как я считал, мы тем более должны были сразу же сказать всю правду о случившемся, выразив сожаление по поводу гибели ни в чем не повинных людей, ставших жертвой чьего–то злого умысла. Я был убежден, что, поступи мы так, мировое сообщество при всей трагичности произошедшего отнеслось бы к этому совершенно по–другому, чем тогда, когда была избрана иная, весьма сомнительная линия действий.

Между тем мне дано было указание принять участие в отработке первого сообщения ТАСС, смысл которого сводился к тому, что в Советском Союзе ничего не знают о пропавшем самолете. Я попытался убедить Громыко в неразумности и пагубности такой линии поведения, но мои рассуждения были пресечены ссылкой на то, что характер этого сообщения уже согласован с Андроповым. Для меня оставалось одно: позвонить ему по телефону в больницу, где он в те дни находился, хотя было ясно, что это кое–кому весьма не понравится. Из разговора с Андроповым чувствовалось, что он и сам был склонен действовать предельно честно. Но он сослался на то, что против признания нашей причастности к гибели самолета «категорически возражает Дмитрий» (Устинов). Тем не менее Андропов тут же, не отключая линию, по которой шел наш разговор, соединился по другому каналу с Устиновым и стал пересказывать ему приведенные мною аргументы. Но тот, не особенно стесняясь в выражениях по моему адресу (весь их разговор был слышен мне), посоветовал Андропову не беспокоиться, сказав в заключение: «Все будет в порядке, никто никогда ничего не докажет». Закончив разговор с Устиновым словами: «Вы там, в Политбюро, все–таки еще посоветуйтесь, взвесьте все», — Андропов предложил мне тоже быть на заседании и изложить свои сомнения. Я заметил Генсеку, что при нынешних радиотехнических и прочих возможностях наивно рассчитывать на то, что «никто ничего не докажет», как полагает Устинов. Но Андропов закончил разговор: «Вот ты все это скажи на заседании».

Однако на заседании Политбюро, которое вел Черненко, мое выступление прозвучало гласом вопиющего в пустыне: никто не стал спорить с Устиновым. Громыко задал ему несколько уточняющих вопросов, отражавших его неуверенность в правильности принимаемого решения, но возражать прямо не стал.

В результате 2 сентября, спустя более суток после случившегося, было опубликовано несуразное сообщение ТАСС, лишь подстегнувшее уже развернувшуюся в мире . шумную кампанию против Советского Союза. Дополнительное заявление ТАСС от 3 сентября, в котором по–прежнему умалчивалось о нашей причастности к гибели самолета, подлило еще больше масла в огонь. Только 6 сентября, когда ввиду всеобщего осуждения нашей линии поведения ее неразумность стала абсолютно ясной, было наконец опубликовано Заявление Советского правительства примерно такого содержания, каким, по моему мнению, должно было бы быть самое первое сообщение ТАСС. Но было уже поздно — ущерб, нанесенный интересам и престижу СССР, был большим и долговременным.

Вслед за инцидентом с южнокорейским самолетом надвинулась необходимость принимать трудное решение в связи с приближением намеченного на ноябрь начала развертывания американских ракет средней дальности в Европе. Поскольку продолжавшиеся до последнего момента усилия предотвратить это не увенчались успехом, то в руководстве возобладали настроения в пользу прекращения советско–американских переговоров по ядерным вооружениям в Европе и вообще ужесточения нашей линии в отношении США. Такие настроения определялись тремя причинами.