Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова
Шрифт:
Однажды ночью мы услышали под дверью писк как бы котёнка и обнаружили младенца, завёрнутого в старую, замасленную телогрейку. Отец, который притерпелся к Лене и даже приходил к нам днём кое-что поделать по хозяйству, тут ахнул. Мать была настроена сурово и решила спросить Анисью, кто это мог сделать. С ребёнком, ночью, в сопровождении молчаливой Лены, мы отправились к Анисье. Она не спала, она тоже слышала крик ребёнка и сильно тревожилась. Она сказала, что в Тарутино пришли первые беженцы и что скоро придут и к нам, ждите ещё гостей. Ребёнок пищал пронзительно и безостановочно, у него был твёрдый вздутый живот. Таня, приглашённая утром для осмотра, сказала, даже не притронувшись к ребёнку, что он не жилец, что у него “младенческая”. Ребёнок мучился, орал, а у нас даже не было соски, чем кормить, мама капала ему в пересохший ротик водичкой, он захлёбывался. Было ему на вид месяца четыре. Мама сбегала хорошим маршем в Тарутино и выменяла соску у аборигенов на золотую кучку соли, и прибежала назад, бодрая, и ребёнок выпил из рожка немного воды. Мама сделала ему клизму, даже с ромашкой, мы все, не исключая
Ночью мы тронулись с первой партией вещей. Мальчик, которого назвали Найдён, ехал на тачке на узлах. На удивление всем, он после клизмы опростался, затем пососал разведённого козьего молока и теперь ехал в овечьей шкуре, притороченный к тачке. Лена шла, держась за узлы.
К рассвету мы пришли в свой новый дом, отец тут же сделал второй заход, потом третий. Он, как кошка, таскал в зубах всё новых котят, то есть все свои нажитые горбом приобретения, и маленькая избушка оказалась заваленной вещами. Днём, когда все мы, замученные, уснули, отец отправился на дежурство. Ночью он привёз тачку вырытых ещё молодых овощей, картофеля, моркови и свеклы, репки и маленьких луковок, мы раскладывали это в погребе. Тут же ночью он снова ушёл и вернулся чуть ли не бегом с пустой тачкой. Прихромал понурый и сказал: всё! Ещё он принёс баночку молока для мальчика. Оказалось, что наш дом занят какой-то хозкомандой, у огорода стоит часовой, у Анисьи свели козу в тот же наш бывший дом. Анисья с ночи караулила отца на его боевой тропе с этой баночкой вечорошнего молока. Отец хоть и горевал, но он и радовался, потому что ему опять удалось бежать, и бежать со всем семейством.
Теперь вся надежда была на маленький огород отца и на грибы. Лена сидела в избушке с мальчиком, в лес её не брали, запирали, чтобы не срывала темпа работ. Как ни странно, вдвоём с мальчиком она сидела, не билась об дверь. Найдён вовсю пил отвар из картофеля, а мы с матерью рыскали по лесам с кошёлками и рюкзаками. Грибы мы уже не солили, а только сушили, соли почти не было. Отец рыл колодец, ручей был далековато.
На пятый день нашего переселения к нам пришла бабка Анисья. Она пришла пустая, без ничего, только с кошкой на плече. Глаза у Анисьи смотрели странно. Анисья посидела на крылечке, держа испуганную кошку в подоле, потом подхватилась и ушла в леса. Кошка забилась под крыльцо. Анисья вскоре принесла полный передник грибов, среди них лежал и мухомор. Анисья осталась сидеть у нас на крыльце и не пошла в дом. Мы ей вынесли нашего пустого супу в баночке из-под её же молока. Вечером отец отвёл Анисью в землянку, где у нас был третий запасной дом, Анисья отлежалась и начала бодро рыскать по лесам. Грибы я у неё отбирала, чтобы она не отравилась. Часть мы сушили, часть выбрасывали. Однажды днём, вернувшись из леса, мы нашли наших приёмышей всех вместе на крыльце. Анисья качала Найдёна и вообще вела себя, как человек. Её словно прорвало, она рассказывала Лене: “Всё перешевыряли, всё унесли… К Марфуте даже не сунулись, а у меня всё взяли, козу свели на верёвочке…”
Анисья ещё долго была полезной, пасла наших коз, сидела с Найдёном и Леной до самых морозов. А потом Анисья легла с детьми на печку и слезала только на двор. Зима замела снегом все пути к нам, у нас были грибы, ягоды сушёные и варёные, картофель с отцовского огорода, полный чердак сена, мочёные яблоки с заброшенных в лесу усадеб, даже бочонок солёных огурцов и помидоров. На делянке, под снегом укрытый, рос озимый хлеб. Были козы. Были мальчик и девочка для продолжения человеческого рода, кошка, носившая нам шалых лесных мышей, была собака Красивая, которая не желала этих мышей жрать, но с которой отец надеялся вскоре охотиться на зайцев. С ружьём отец охотиться боялся, он боялся даже дрова рубить из-за опасений, что нас засекут по звуку. В глухие метели отец рубил дрова. У нас была бабушка, кладезь народной мудрости и знаний. Вокруг нас простирались холодные пространства.
Отец однажды включил приёмник и долго шарил в эфире. Эфир молчал. То ли сели батареи, то ли мы действительно остались одни на свете. У отца блестели глаза: ему опять удалось бежать!
В случае, если мы не одни, к нам придут. Это ясно всем. Но, во-первых, у отца есть ружьё, у нас есть лыжи и есть чуткая собака. Во-вторых, когда ещё придут! Мы живём, ждём, и там, мы знаем, кто-то живёт и ждёт, пока мы взрастим наши зёрна и вырастет хлеб, и картофель, и новые козлята, – вот тогда они и придут. И заберут всё, в том числе и меня. Пока что их кормит наш огород, огород Анисьи и Танино хозяйство. Тани давно уже нет, я думаю, а Марфутка на месте. Когда мы будем, как Марфутка, нас не тронут.
Но нам до этого ещё жить да жить. И потом, мы ведь тоже не дремлем. Мы с отцом осваиваем новое убежище.
? В рассказе Людмилы Петрушевской “Новые Робинзоны” (1989) используются и при этом дискредитируются сразу три жанровые модели.
На первый жанр прямо указывает заглавие рассказа. Это жанр робинзонады, кроме самого произведения Дефо, очень ярко представленный в мировой литературе, например, романом Жюля Верна “Таинственный остров”. Робинзон упоминается не только в заглавии рассказа Петрушевской, но и один раз в тексте. Отец рассказчицы попросил старуху Анисью “нарисовать соху”, а затем “стал, совсем как Робинзон, сколачивать какую-то штуку”. Совершенно очевидно, впрочем, что рассказ “Новые Робинзоны” не просто выбивается из ряда других робинзонад, а отчётливо, хотя и не прямо им противопоставляется.
Мой отец, бывший спортсмен, турист-альпинист, геолог, повредивший ногу в бедре, давно жил жаждой уйти, и тут обстоятельства совпали с его всё развивающейся манией бегства, и мы бежали, когда всё ещё было безоблачно. —
и возвращаться не собираются ни при каких условиях.
Единственный персонаж “Новых Робинзонов”, который первоначально грустит об оставленной цивилизации, это восемнадцатилетняя рассказчица, признающаяся: “мы жили далеко от мира, я сильно тосковала по своим подругам и друзьям”. В одном из фрагментов рассказа она констатирует: “За лето мы с матерью стали грубыми крестьянками с толстыми пальцами на руках, с толстыми грубыми ногтями, в которые въелась земля”. Тем не менее, в её речи изредка ещё мелькают обороты, изобличающие в рассказчице девочку из интеллигентской среды. В частности, она иронически цитирует “Памятник” Пушкина: “У Тани не зарастала народная тропа, у неё топилась печка”. Однако и рассказчица понимает, что в бегстве от прежнего мира заключается для её семьи единственная возможность выживания. “Новые Робинзоны” завершаются многозначительной фразой: “Мы с отцом осваиваем новое убежище” [63] .
63
Словосочетание, ставшее заглавием рассказа Петрушевской, встречается в ещё одном рассказе, вошедшем в её книгу “По дороге бога Эроса”. Это рассказ “Еврейка Верочка”, где “новый Робинзон” означает – некто, сумевший отгородиться от неуютного и нелепого современного мира: “Я всё лелеяла в душе воспоминания о чудесной Верочке, о новом Робинзоне, о благоустроенном острове среди житейских бурь” (Петрушевская Л. По дороге бога Эроса: Проза. М., 1993. С. 113).
Второй жанр, который часто вспоминают, когда речь заходит о “Новых Робинзонах”, – это антиутопия. Но законы и этого жанра Петрушевская в рассказе систематически и последовательно нарушает. Если в антиутопиях (“Мы” Замятина, “О дивный новый мир” Хаксли, “1984” Оруэлла, “Обитаемый остров” Стругацких и других) социальное и технологическое устройство тоталитарного общества описывается детально, на многих страницах, Петрушевская намеренно ограничивается смутными полунамёками.
Читатель так и не узнаёт, какая именно катастрофа и почему произошла во внешнем мире. В первом предложении рассказа говорится: “в начале всех дел” – каких дел? Затем сообщается, что “всё становится сложным, когда речь идёт о выживании в такие времена, каковыми были наши”, – а какими были “наши времена” и почему они такими были? Затем героиня рассказывает о путешествии с матерью за козочкой в деревню, расположенную за десять километров от места проживания семьи: “мы шли как бы туристы, как бы гуляя, как будто времена остались прежними”, – а почему времена не остались прежними? Затем следует зловещий фрагмент: “оказалось также, что никакой труд и никакая предусмотрительность не спасут от общей для всех судьбы, спасти не может ничто, кроме удачи”, – а какова была эта общая судьба, и от чего труд не мог спасти? Потом рассказывается, что по радио, которое изредка слушал отец, “передавалось всё очень лживое и невыносимое”. Затем следует самое конкретное в рассказе, но всё равно очень размытое описание последствий свершившейся катастрофы: “Оказалось, что наш дом занят какой-то хозкомандой, у огорода стоит часовой, у Анисьи свели козу в тот же наш бывший дом” [64] . А в финале связь семьи с внешним миром обрывается:
64
Ср., впрочем, с ещё одной конкретной и страшной подробностью из рассказа: “бензина и запчастей не водилось давно, а лошадей перебили ещё раньше”.
Отец однажды включил приёмник и долго шарил в эфире. Эфир молчал. То ли сели батареи, то ли мы действительно остались одни на свете. У отца блестели глаза: ему опять удалось бежать!
Наконец, третья жанровая модель, которая пробуется на прочность и деформируется в “Новых Робинзонах”, – это повествование о навсегда отходящей в прошлое размеренной крестьянской жизни, олицетворённой в образе деревенской старухи или старика. Детально разработана эта модель была прозаиками-деревенщиками (в первую очередь, Валентином Распутиным и Василием Беловым), которые любили противопоставлять славное патриархальное прошлое России современной и агрессивной советской действительности.
Три старухи (Анисья, Марфутка и Таня), появляющиеся в зачине рассказа Петрушевской, почти с неизбежностью напоминают читателю о трёх старухах (Дарье, Настасье и Симе) из второй главки знаменитой повести Распутина “Прощание с Матёрой” (первая публикация в 1976 году). А предметный мир, которым окружила себя одна из старух Петрушевской – Анисья, и целый ряд обстоятельств её биографии, легко спроецировать на вещный мир и события из жизни старухи Матрёны – героини программного рассказа Александра Солженицына “Матрёнин двор” (1959). Обе испытывают затруднения с получением пенсии, обе держат кошку и козу, и, соответственно, обе запасают для козы траву. Отметим, что и в “Матрёнином дворе”, и в “Новых Робинзонах” возникает мотив добывания торфа (у Солженицына этот мотив один из сквозных; у Петрушевской – “отец сходил и нарубил в лесу торфа”).