Шрифт:
Пролог
Марианна
Моя мама меня продала.
Я не в обиде на нее. У нас и правда была нелегкая жизнь. Это в столицах между кризисами случаются хорошие годы. А в маленьком провинциальном городе, где нормальная работа только на одном химическом заводе, вся жизнь кризис.
Когда даже в Москву приходит мировой кризис, нам вообще смерть.
Мама была бы рада работать на том заводе. Хоть и говорят, что там за пять лет зарабатываешь рак. Кому очень
Но зато там хорошо платят. А это жизнь. Хотя бы для детей.
Увы, мама закончила только швейный техникум, а швеи на химическом производстве не нужны.
Когда папа-дальнобойщик ушел от нее к молоденькой официантке из придорожной шашлычной, маме пришлось вернуться к своей профессии и снова шить. Сначала задешево подрубать простыни и подшивать джинсы. Потом начала подгонять по фигуре платья. А потом стала уже и шить на заказ. Но люди у нас небогатые, индивидуальный гардероб мало кто себе мог позволить, так что зарабатывала она мало, но тянула меня, как могла.
Я заканчивала школу, но изо всех сил старалась маме помочь. Подрабатывала почтальоном, мыла полы в подъездах. Копейки, но и они нам помогали.
Скоро я бы закончила школу и нашла полноценную работу. Мы с ней мечтали об этом дне, и о том, какие пирожные купим себе с моей первой зарплаты. Об институте я даже и не думала, конечно. Проще было бы выиграть в лотерею. Хотя, конечно, хотелось. Но это как с духами из глянцевых журналов: помечтала и дальше пошла душиться дезодорантом.
Кулинарный колледж принимал всех, а быть поварихой можно и на химзаводе. Это если бы мне повезло. Или в детском саду, например. Да в той же шашлычной!
Но тут, в мой последний школьный год вернулся отец. Больной, с циррозом.
Та официантка-вертихвостка как узнала, что ему недолго осталось, так сразу его бросила. Он и приполз к матери. Кто еще будет за ним ухаживать, когда станет совсем беда?
И сразу заделал ей ребенка.
Он был счастлив. Ходил, выпятив грудь. Вот он я каков! Даже в таком состонии все еще молодец.
Мама, конечно, малыша оставила, хоть ей было уже сорок пять. Ходила, гладила живот, говорила, что чувствует себя счастливой как в юности.
Да только отец-то был все еще больной.
И ребеночек, как родился, оказался больной.
Чтобы жить, ему нужны были дорогие лекарства. Не такие дорогие, чтобы уж совсем махнуть рукой, но достаточно, чтобы на них уходили все наши деньги. Мама шила по двадцать часов в день, стала кашлять от мелких ниток в воздухе, разлетающихся от дешевой ткани, и носить очки.
Братик мой лежал в кроватке с катетером в руке, бледненький и страшненький.
А я считала дни до окончания школы. Восемнадцать мне уже было, в кулинарном мне бы сразу дали практику, оставалось совсем немного. Я уже не мечтала о пирожных. Только о том, чтобы съехать из дома и жить хоть в общаге, но без этого лазарета на дому и предателя-отца.
Он вскоре совсем слег.
Врачи предложили операцию, которая продлила бы его жизнь еще на пару лет.
Да только где взять денег?
В
На входе в квартиру меня встретили два мрачных амбала два на два метра. Молча кивнули, подхватили под руки и понесли по лестнице вниз, невзирая на сопротивление. Я брыкалась, как умела, но молча, потому что горло перехватило ужасом. Мама, рыдая, тащила за ними мой матерчатый чемодан и порванный пакет, откуда выглядывало платье, которое она сшила мне на выпускной.
– Прости меня, доченька, – только и сказала одними губами, когда за мной захлопнулась дверца огромного черного внедорожника.
Я онемела с первой секунды. И ослепла. Слезы текли, не переставая.
Слышала я про такое. Было у бандитов из соседнего райцентра такое развлечение: покупать себе молоденьких любовниц. Ненадолго, как расходный материал. Да и стоили мы тут недорого. Говорят, в Москве чистеньким мальчикам платят в офисах за месяц столько же, сколько тут отваливают за симпатичных девственниц.
Я потом узнала, что за меня заплатили в три раза больше. Хватило папе на операцию и на лекарства Егорке на год.
Я могла бы гордиться своей красотой и тем, как помогла близким.
Но в тот момент я была эгоисткой и думала только о том, что моя мама меня продала.
***
Машина ехала так долго, что никакая истерика, никакое горе и никакие слезы не сохраняли своего первоначального накала. Дороги у нас в районе строили еще на заре молодости моей мамы и сейчас от них остались только раздолбаные куски асфальта на обочине. Меня быстро укачало от езды по колдобинам и начало подташнивать. За тонированными стеклами мелькал лишь однообразный лес и вскоре я впала в немое отупение, устав и бояться, и злиться, и оплакивать свою судьбу. А когда мы выбрались на более-менее ровную трассу, так и вовсе задремала, обняв пакет с выпускным платьем.
О том, чтобы нормально разбудить меня, конечно, никто не позаботился. Просто выволокли из машины, как и запихивали, под руки, и потащили по каким-то коридорам, не дав толком прийти в себя. Я постоянно спотыкалась, но никто меня не ждал. Тащили и тащили. Подозреваю, что поволокли бы и волоком, если бы я не справилась с собственными ногами. Тем, кто меня вез, было все равно.
Затащили в какое-то помещение, резко бросили, так что я покачнулась, привыкнув к поддержке с двух сторон и над ухом развязно гавкнуло:
– Вот, привезли.
– Так и валите.
Голос того, кто меня купил, был тяжелым, грубым, неприятным. Каким еще мог быть голос бандита, который платит деньги за живого человека?
Дверь за моей спиной захлопнулась, щелкнул замок. Воцарилась тишина.
– Как зовут? – Обратились на этот раз ко мне. Больше тут не к кому было.
Думаю, он знал, как меня зовут. Просто… ну, хотел как-то по-человечески? Не знаю.
– Марька… Марианна! – Тут же исправилась я. Мое детское прозвище звучало неуместно. А Марианна слишком выпендрежно.