Глиняный мост
Шрифт:
У крыльца они разговорились. Кэри перешла к статистике.
– Сколько тебе лет?
– Считай, что пятнадцать.
– Да? А мне считай, что шестнадцать.
Она придвинулась поближе и чуть заметно кивнула на ту самую крышу.
– А сегодня что ж не там?
Клэй встрепенулся – она всегда его как бы подгоняла, но подгоняла так, что он совершенно не возражал.
– Мэтью велел пропустить денек. Он на меня за это все время орет.
– Мэтью?
– Ты его, скорее всего, видела. Самый старший.
Теперь улыбнулся Клэй, и она не упустила своего шанса.
– Но зачем ты вообще туда лазишь?
– Ну, знаешь…
Он задумался, как лучше объяснить.
– Оттуда довольно далеко видно.
– Можно мне как-нибудь с тобой?
Его поразило, что она спрашивает, но тут он не удержался, чтобы поддразнить:
– Не знаю. Забраться не так-то легко.
Кэри засмеялась: она проглотила наживку.
– Не гони. Если ты забираешься, так и я смогу.
– Не гони?
Оба усмехнулись.
– Я не буду мешать, честно.
Но тут ей в голову пришла идея:
– Если ты меня туда пустишь, я принесу бинокль.
Казалось, она все просчитывает наперед.
Когда он бывал там с Кэри, Окружность иной раз как бы раздвигалась.
Домашний хлам торчал, будто далекие монументы.
Жилые кварталы, казалось, куда-то отступали.
В тот вечер после ее «списков» и Матадора в пятой скачке она монотонно заговорила о конюшнях. Он спросил, будет ли она в следующий раз участвовать в настоящих скачках, а не только работать на дорожке. Кэри ответила, что Макэндрю молчит, но знает, что делает. Если его донимать, это задержит ее еще на месяцы.
Конечно, все это время она лежала головой у него на груди или прижавшись к его шее: самый любимый из его любимых моментов. В Кэри Новак Клэй нашел человека, который знал его, который был им во всех, кроме одного, важнейших для жизни смыслах. Еще он знал, что, если бы только могла, Кэри все бы отдала, чтобы и этой разницы не осталось.
Причина, по которой он носил прищепку.
Она отдала бы свое жокейское ученичество или свой первый выигрыш в Первой группе, не говоря уже про участие в любых известных скачках. Не сомневаюсь, она отдала бы даже участие в скачках, что останавливают всю страну, или в тех, которые она любила даже больше: в Кокс Плейт.
Но не могла.
Однако, ни секунды не колеблясь, она смогла понять, как его проводить, и потихоньку она молила. Мягко, но деловито:
– Не уезжай, Клэй, не бросай меня… но поезжай.
Будь она персонажем гомеровского эпоса, звалась бы Зоркая Кэри Новак либо Кэри Новак Драгоценноокая. В этот раз она дала ему понять, как жестоко будет скучать, но и то, что она ожидает – или, вернее сказать, требует, – чтобы он исполнил должное.
Не уезжай, Клэй, не бросай меня… но поезжай.
В тот день, уходя, она вдруг спохватилась.
На середине Арчер-стрит девочка обернулась:
– Эй, а как тебя зовут?
Мальчик, стоя
– Клэй.
Молчание.
– Ну и? А как меня зовут, не хочешь спросить?
Но она говорила так, будто давно его знала, и Клэй опомнился и спросил, и девочка вновь подошла к нему.
– Кэри, – сказала она и уже пошла прочь, когда Клэй выкликнул вслед запоздалый вопрос:
– Эй, а как пишется?
Она торопливо подошла, взяла тарелку.
Пальцем тщательно вывела среди крошек свое имя, а затем смеялась, пока надпись не стала едва читаемой, – но они оба знали, что буквы никуда не делись.
Она еще раз улыбнулась ему, быстро, но ласково, и перешла через дорогу к себе.
Еще двадцать минут они лежали на матрасе, лежали молча, и Окружность вокруг них тоже молчала.
И вот что было едва ли не самым горьким.
Кэри Новак отодвинулась.
Села на краю матраса, но, когда поднялась, чтобы идти, вновь наклонилась к нему. Опустилась на колено возле ложа, там, где помедлила, придя, и теперь у нее в руках оказался пакет, что-то обернутое в газету; неторопливо она опустила его, положила Клэю под бок. Ничего не добавляя.
Никакого «Вот, это тебе».
Никакого «Возьми».
Никакого «Спасибо» от Клэя.
И лишь когда она скрылась, он сел, развернул пакет и заглянул внутрь.
Смерть на склоне дня
У Пенелопы все шло неплохо.
Годы текли и утекали.
Она давно покинула лагерь и жила в квартире на первом этаже на улице с названием Пеппер-стрит. Это название было ей по душе.
Работала она теперь не одна: со Стеллой, Мэрион и Линн.
Они работали то по двое, то так, по-разному составляя пары, убирали в разных районах города. Разумеется, она откладывала на подержанное пианино, терпеливо выжидая момента, когда сможет его купить. В своей квартирке на Пеппер-стрит она держала под кроватью коробку от обуви, куда складывала свернутые в трубочку банкноты.
Она совершенствовала свой английский, чувствуя, что растет с каждым днем. Ее надежда прочесть от корки до корки и «Илиаду», и «Одиссею» казалась все более осуществимой. Нередко она засиживалась далеко за полночь, со словарем под боком. Не раз и засыпала за этим занятием на кухне, смяв перекошенное лицо на теплых страницах: таков был ее каждодневный иммигрантский Эверест.
Как типично, вообще-то, и истинно. В конце концов, она же Пенелопа.
Перед ней замаячил успех, но тут между ними встал мир.
Похоже было на две эти книги, и верно.
Когда война вот-вот должна окончиться победой, вмешивается какой-нибудь бог. В нашем случае облитерация.
Принесли письмо.
Там сообщалось: он умер на улице.
Его тело нашли рядом со старой скамьей в парке. Пол-лица вроде бы было засыпано снегом, а рука, сжатая в кулак, застыла на сердце. Это не было патриотическим жестом.