Глиняный папуас (сборник)
Шрифт:
— Если ты почти он, то ты, то есть он, должен помнить названия, которые дали пришельцы земным деревьям, рекам, зверям?
— Он помнит, — сказал тихо Громов.
— А ты?
— Я тоже.
Тогда я показал в окно на клон, росший возле самого тротуара, и спросил:
— Как называлось на их языке это дерево?
— Никак, — ответил Громов. — В меловой период на Земле еще не было таких светолюбивых растений. Они появились позже.
Я смутился и покраснел, словно уличил меня в невежестве не Громов, а сам мальчик. Но Громов, кажется, не обратил
— Ну, а небо, — спросил я, — оно же было всегда, как по-ихнему небо?
— Никак, — ответил Громов.
— Как же никак? Ведь небо же было и в меловой период?
— Не было, — ответил Громов. — Ни тогда, ни сейчас. Ведь «небом» мы называем то, что нам кажется, но чего нет на самом деле. А в их языке существовали названия только для того, что существует на самом деле.
Я смутился еще больше. И уже вопросов задавать не стал. Уж очень не хотелось мне опростоволоситься еще раз. Да и сомнения возникли — существовала ли тогда хоть одна вещь, которая существует сегодня?
Так ничего и не узнав, я ушел от Громова домой.
Опять моросил дождь. А на нашей улице, как я только сошел с трамвая, полил ливень. Пешеходы все испугались и стали нырять в чужие парадные, а я шел, не обращая внимания на дождь.
18
У меня не только с людьми, но и с вещами были хорошо налаженные отношения. И вес это было, наверное, потому, что я не задумывался об их происхождении. А после разговора с Громовым я стал задумываться о многом. А главное, мне очень хотелось изучить язык, на котором говорил мальчик и его родители. Ведь в этом языке не было слов и названий для тех явлений, которые нам только кажутся. Это был очень точный и очень умный язык.
Я чуть не проговорился Витьке о своем желании, по вовремя спохватился. Витька сказал бы мне:
— По английскому только что схватил двойку. Тебе ли изучать инопланетные языки?
Витька после того случая, когда я его увидел в очереди вместе со стариками и стройным интеллигентом, ходил смущенный и даже не заговаривал. Но однажды после уроков не удержался и спросил:
— Ну, как? Осудил или не осудил?
— Нет еще, — ответил я. — И вообще не собираюсь.
— Осудишь, — сказал уверенно Витька.
— Когда?
— Когда в тебе пробудится долг и сознание.
И тут Коровин стал меня просвещать и рассказывать про Джордано Бруно и еще про кого-то, кто боролся с суеверием и за это сгорел на костре. Рассказывал он долго, потом спросил:
— Ну, как, пробудилось в тебе сознание или еще по пробудилось?
— Не пробудилось, — ответил я.
Но Витька на этот раз проявил выдержку и терпение и ни разу не обругал меня ни обывателем, ни мракобесом. Тут я рассказал ему о своей последней беседе с Громовым и о необыкновенном слове «почти» и о языке мальчика.
Коровин выслушал меня и сказал:
— А
Трудно разговаривать с Витькой, а особенно спорить. Того и гляди, попадешь в расставленную им ловушку. Вот я, кажется, и попал.
— «Почти», — передразнил меня Витька. — Тогда я почти Наполеон, а ты изобретатель радио профессор Попов. А на самом деле? На самом деле мы обыкновенные школьники. И Громов тоже школьник, но воображает…
— Зачем ому воображать, он живет в одной квартире с необыкновенной находкой…
— Еще неизвестно, — перебил меня Коровин, — что это за находка и существует ли она? Об этом несчастном плезиозавре, о сигналах из другой галактики, о пришельцах и об умственной деятельности дельфинов тоже много писали. А ведь не подтвердилось.
— А тут подтвердится, — сказал я. — Уверен, что подтвердится, и очень скоро. Честное слово.
— Честное слово? — переспросил Витька. И на лице его я увидел такое выражение, какого еще никогда не видел. Смесь торжества и полного бесповоротного презрения.
— Извини, — спохватился я. — Я, кажется, не так выразился.
— Не-е-ет. Именно так, как хотел. В этом честном слове весь ты с потрохами. А ты знаешь, какой вред науке может принести твое честное слово?
— Нет, не знаю.
— Не знаешь! А тебе бы следовало это знать. Мра-ко-бес, обы-ва-тель.
Коровин произнес эти слова по слогам, а потом посмотрел на меня, как на воришку, пойманного в метро, где некуда бежать. Не только Витькин взгляд, но и его слова меня страшно испугали. Я очень уважал науку и, конечно, не хотел ей причинять вреда.
— И большой вред я причинил? — спросил я Витьку.
— Огромный, — ответил Витька и вдруг задумался. От того, что он сосредоточенно думал, лицо его немножко подобрело.
— Вот что, — сказал он, — я дам тебе одни совет.
— Какой?
— Исправь свою ошибку.
— А как?
— Не имей никакого дела с Громовым. Это мой совет, и ты должен к нему прислушаться.
Витька любил красиво выражаться еще до того, как в него попала стрела, но после того, как он подружился с молодым интеллигентом, он стал выражаться еще торжественнее.
— А при чем тут Громов? — сказал я.
— Громов и наносит главный вред науке, — сказал Витька, — распуская непроверенные слухи про мальчика и выдавая себя за него.
— Он себя за него не выдавал, — сказал я, — зачем ему выдавать? Он и есть этот мальчик.
Тут, видно, у Коровина не хватило других аргументов, и он показал мне кулак. И после того мы пошли с ним в разные стороны.
Витькин кулак не произвел на меня никакого впечатления. Скорей наоборот. Но слова о вреде, который я причинил науке, не давали мне покоя. По-видимому, ошибку я все-таки совершил. И ее необходимо было исправить.