Глиняный папуас (сборник)

Гор Геннадий Самойлович

Но как должно измениться человеческое познание, когда человек впервые выйдет из своего дома! Вокруг него будет огромный мир, просторный до бесконечности…

На днях я заполнял удивительную анкету. Вот вопросы, на которые я должен был ответить.

Какие проблемы будущего вас интересуют?

Я интересуюсь многим, и на анкете не хватило свободного места, чтобы ответить на этот вопрос. Мне пришлось подклеивать лист. И, отвечая подробно на этот вопрос, я чувствовал себя, словно заглянул в будущее.

Другой вопрос, уже более конкретный:

Чем

вы намерены заниматься, вступая в секцию?

Я долго не решался ответить. Потом написал — астроархеологией. Я ведь предупреждал председателя вновь созданной секции Географического общества, что я не географ, не геолог, не геоморфолог, не геофизик, и не астроном, а археолог, которому…

Он прервал меня.

— Знаю, но вы не обычный археолог. И ваша археологическая находка больше сродни астрономии, чем истории. Мы очень рады, что вы хотите вступить в нашу секцию. И мы хотим, чтобы в конце будущего месяца вы сделали доклад…

— О чем?

— О вашей археологической находке.

В голосе старого профессора, ученика и друга великого Вернадского, чувствовалось искреннее участие и человеческая теплота.

— Но вы же знаете об отрицательном отношении к ней Апугина?

— А какое нам дело до вашего Апугина? Пусть себе отрицает сколько хочет.

Старый профессор улыбнулся:

— Он ведь отрицает не из любви к истине. А такого рода отрицание не много стоит.

Я дал согласие и вышел из библиотеки, где мы разговаривали со старым профессором. Над широкой лестницей Географического общества висели портреты великих географов и путешественников. И я подумал, что там не хватает портретов Вернадского и Циолковского, хотя они и не были географами. Иной становится география Земли в наши дни. И человеческая мысль пытается увидеть Землю со стороны, из космоса, и заново понять ее географию, и заново оценить ее поверхность и ее глубины.

Я шел сначала по переулку, потом свернул на узкую улицу Плеханова и вышел на Невский проспект.

На Невском было многолюдно, особенно на солнечной стороне. Одни пешеходы шли быстро. Другие медленно прогуливались, замечая все, что можно было заметить в весенний теплый и безоблачный день. На молодых лицах этих прогуливающихся пешеходов было счастливое и наивное выражение, выражение, какое бывает у людей, которые не думают ни о прошлом, ни о будущем. Я смотрел на этих пешеходов, на их смеющиеся или улыбающиеся лица и думал: вы еще не знаете о том, что скоро распахнется дверь и рядом с каждым из вас окажется бездонная бесконечность космоса, как неизвестное водное пространство перед Колумбом, отправившимся в опасное и счастливое свое плавание. Тогда каждый из вас поспешит забыть о своих неотложных делах, поспешит выйти из обыденной беззаботности текущего мгновения для встречи с будущим, тревожащим сердце своей прекрасной неизвестностью. Счастлив будет тот, кому суждено взглянуть на свой дом с космического корабля, увидеть Землю со стороны, как мысленно видели ее Циолковский и Вернадский.

Мне захотелось есть, и я зашел в столовую для торопящихся, хотя никуда не спешил. Держа поднос, я подошел к буфетчице, и она поставила туда тарелку с макаронами, стакан с горячим кофе и положила ватрушку, и я расплатился в кассе и, стоя как и

все, начал есть.

У соседнего столика, тоже стоя, насыщался детский писатель Виктор Марсианин.

— Здравствуйте, — кивнул он мне. — Что нового?

— Все ново, — ответил я. — Во всяком случае, для меня. Все ново и интересно на этом свете.

— Что-то не замечаю.

— Напрасно.

Он широко раскрыл безусый и наивный рот человека, отрочество которого затянулось до сорока пяти лет, положил туда сардельку, густо смазанную горчицей, и, сморщившись, спросил:

— А что хорошего у вас лично? Как раскопки? Ничего нового в смысле подтверждения вашей знаменитой находки?

— Ничего.

— А жаль. И меня вы ставите в неловкое положение. Я опубликовал несколько статей. Читатели присылают мне сердитые письма. Требуют фактов…

— Не читатели, — сказал я, — а всего-навсего один и тот же читатель.

— Откуда вы знаете?

— Догадываюсь. Это пишет все тот же Апугин, скрывшись за разными фамилиями.

Виктор Марсианин рассмеялся.

— Действительно письма похожи одно на другое. Ну пока!

Он помахал мне рукой сорокапятилетнего школьника и, дожевывая сардельку, вышел. Затем он вернулся, очень быстро шагая, словно что-то забыл. Он действительно забыл портфель, набитый книгами и поставленный на полу возле ножки столика. Подняв портфель, он подошел ко мне и, сделав озабоченное лицо, сказал:

— А вам все-таки следовало бы поторопиться.

— С чем поторопиться?

— Ну, с этими фактами. Нельзя затягивать. Годы идут.

— Да, годы идут.

Потом выражение его лица резко изменилось, показался золотой зуб, а затем появилась улыбка, такая же счастливая и сверкающая, как золотой зуб.

Я вспомнил, кто-то мне рассказывал недавно, что Виктор Марсианин, прежде чем стать детским писателем, долго работал в эстраде и выступал на детских праздниках с приклеенной бородой, играя одну и ту же роль деда-мороза.

Когда я оглянулся, детского писателя уже не было. Марсианин исчез.

Дома мне открыла дверь моя мать, самое земное из всех земных существ, с насмешливой улыбкой на недоверчивом лице.

— Ну что там у твоих астрогеологов? Какие полезные ископаемые они открыли в космической пустоте?

Я поспешил уйти в кабинет. И сразу сел за работу.

Нелегкая стояла передо мной задача — делать доклад о необыкновенной археологической находке, сразу же уничтоженной взрывной волной фугасной бомбы и запечатленной на единственном фотографическом снимке, почти у всех специалистов вызывающем сомнения в его подлинности.

Уже первая фраза показалась мне нескромной. Я перечеркнул ее. Но что делать! Находка действительно была слишком необыкновенной, чтобы сознание специалистов могло примириться с ее существованием. Против меня были не только специалисты, но и „здравый смысл“. И вот я решил начать свой будущий доклад с характеристики „здравого смысла“. „Здравый смысл“ еще со времен Джордано Бруно и Галилея оказался не в ладах с передовой наукой. Это он, „здравый смысл“, возражал против теории относительности и квантовой механики, против теории вероятности, против кибернетики, против всего, что приводит в недоумение слепую, обленившуюся, примирившуюся с привычным мысль.