Глубина 11 тысяч метров. Солнце под водой
Шрифт:
Послушаем теперь комментарий Уолша, аккуратно наговаривавшего свои впечатления на магнитофон:
«Уолш у аппарата. Сейчас 9.57. Погружение началось в 9.54. Пробная связь по акустическому телефону с „Льюисом“ и вельботом (маленькое судно сопровождения. — Ж. П.). Слышимость отличная.
10.02, 230 метров, все идет хорошо. Океанографические приборы работают нормально.
10.10. Выключили освещение в гондоле, чтобы лучше видеть море. Биолюминесценция практически не наблюдается.
10.30. Через репродуктор телефона слышим множество подводных шумов. Креветки? Звуки напоминают жарящуюся на сковороде яичницу. Жадно всматриваемся, надеясь уловить малейшие признаки жизни в воде. Жак у переднего иллюминатора сообщает, что биолюминесценции нет. Похоже, что именно этот шум (биологического происхождения?) создает помехи в разговорах с поверхностью. Жак повторяет, что в его иллюминатор не видно никаких признаков жизни. Замечена одна-единственная медуза и несколько точек планктона. Ничего похожего на креветок.
10.34. „Льюис“ сообщает,
11.01. Все еще слышу попискивание эхолота „Льюиса“. Глубина 2600 метров.
11.04, 2750 метров. Включаем кормовой свет, чтобы проверить, как высыпается балласт из кормового отсека. Все в порядке. Температура забортной воды 3 °C.
11.18. Вновь гасим свет, силясь рассмотреть биолюминесценцию. Нет, опять ничего…
11.35, 4300 метров. Все идет хорошо. „Льюис“ больше не слышен. Скорость спуска — около 1 метра в секунду…
12.00, 5500 метров. Температура воды за бортом слегка понизилась за прошедшие полчаса: 2,8 °C.
12.06. „Триест“ побивает свой прежний рекорд.
12.12. Слышим два взрыва где-то вне гондолы!
12.15, 6000 метров. Остановились, пытаемся определить причину услышанного грохота.
12.16. Выключили все приборы в гондоле и пытаемся уловить малейший звук извне…
12.28. Решили продолжать погружение. Аппарат, похоже, в полном порядке… 6100 метров. Вызываю поверхность: „Вельбот, я —„Триест“. Слышу вас ясно, но очень тихо. Как вы меня слышите? Прием“.
12.43, 6600 метров. Спускаемся очень медленно. Скорость нельзя увеличить, видимо, из-за поломки клапана, не позволяющего сбрасывать бензин.
12.50, 6800 метров. Вертикальная скорость — около 50 сантиметров в секунду.
12.54. Вновь слышим снаружи взрыв.
13.01. Минут 10–15 назад включили эхолот. Однако дно на ленте появилось всего за 35 метров. Скорость слишком велика для посадки. Сбрасываем балласт из обоих бункеров. В 14 метрах от дна батискаф останавливается и начинает медленно подниматься… Максимальная достигнутая глубина — 24 тысячи футов (7025 метров после коррекции. — Ж. П.)… Идем наверх.
13.12. Сбрасываем еще немного балласта — скорость увеличивается. Сейчас она около 50 см в секунду; должны прибыть на поверхность раньше 16.00…
13.42, 5500 метров. Выключаем дальний свет, но по-прежнему никаких признаков жизни.
14.08. Смотрю в кормовой иллюминатор. Фары включены. Не вижу ни единого живого существа. Вдали на кончике луча пляшут несколько светящихся точек… Биолюминесценция в этих водах встречается, видимо, очень-очень редко. Я, например, не вижу ничего. Никакого сравнения с Сан-Диего. Во время этого погружения температура в гондоле не опускалась ниже 10 °C.
14.23, 3650 метров. Скорость подъема — около одного метра в секунду. Все идет как нельзя лучше. Слышу переговоры „Льюиса“ с моторным вельботом. Но нас они не слышат…»
Мы не успели подняться с глубины семь тысяч метров и вернуться на Гуам, как чуть не потонули в ворохе поздравительных телеграмм — из Главного штаба ВМФ в Вашингтоне, из Сан-Диего, от друзей, знакомых и незнакомых, от множества газет в Европе и Америке. Действительно, в истории покорения абиссальных глубин спуск на семь тысяч метров являл собой важный этап. Но куда важнее будет тот, к которому мы начали готовиться сразу же по прибытии на базу! Последнее погружение показало, что, за исключением двух глупых трубок и испортившегося клапана, все было готово к решающему испытанию. Гондола, в частности, вела себя превосходно, ни единой капли воды не выступило на добросовестно заделанных стыках.
С каждым днем Большое погружение становилось секретом Полишинеля. На базе всем было известно, что мы со дня на день готовимся штурмовать впадину Челленджер. Проект «Нектон» достиг своей кульминации.
И вдруг буквально накануне самого погружения я узнал, что не буду участвовать в нем!..
У меня было множество веских причин для того, чтобы самому пилотировать батискаф во время решающего погружения на 11 тысяч метров. Прежде всего причины, я высказал, «семейного» свойства. Мой отец изобрел батискаф. Долгие годы он совершенствовал и испытывал этот аппарат; первый в мире батискаф был передан французскому флоту. Затем появился «Триест», на котором он совершил несколько погружений, в том числе два глубоководных. Сам я потратил десять лет на то, чтобы воплотить отцовские замыслы; со дня спуска «Триеста» на воду я больше шестидесяти раз пилотировал его. Во многом благодаря моей инициативе американский флот организовал серию погружений возле Гуама. Специально для этого под моим наблюдением была построена новая гондола. Я чувствовал личную ответственность за успех программы в целом. Будучи пилотом-испытателем «Триеста», я считал своим долгом повести его в сокровенную глубину морей — не для того, чтобы, как Гёте, воскликнуть после битвы при Вальми: «Я был при сем!», но чтобы сказать: «Океанографы! Для вас мы построили этот батискаф. Теперь вы можете смело спускаться на нем в любом месте на любую глубину. Вы ничем не рискуете и можете посвятить все свое внимание науке».
Кроме того, ни у Рехницера, ни у Уолша не было достаточно опыта для пилотирования батискафа в таком серьезном погружении. Блестящий океанограф Рехницер и великолепный офицер-подводник Уолш управляли самостоятельно батискафом только в пробных погружениях на рейде — на 20–30 метров, не больше. В общей сложности Рехницер, несмотря на свой титул «научного руководителя группы
В Средиземном море нам случалось нырять по два, а то и по три раза в день. Но при высоте волн в пять-шесть метров загрузить в море «Триест» заново балластом, долить бензин в поплавок, поменять кислородные баллоны, зарядить баллоны со сжатым воздухом — все это было слишком рискованным. В лучшем случае мы могли надеяться благополучно вернуться на Гуам и ждать у моря погоды для повторного спуска…
Между Гуамом, Сан-Диего и Вашингтоном начались интенсивные переговоры касательно состава экипажа для Большого погружения… Несколько дней назад, занятый с головой технической подготовкой, я вдруг услышал о том, что не буду участвовать в операции! Впервые в жизни на время самого захватывающего из всех погружений, которое уже никогда не повторится в сложившихся условиях, мне предлагали следить с резиновой лодочки за уходом моего батискафа в бездну!
— Вопрос решен и не подлежит обсуждению, — сказали мне. — Погружаться будут Рехницер и Уолш.
Я, разумеется, мог привести множество аргументов в пользу своего участия. Но, изложив, так сказать, моральную подоплеку, упомянув о технической стороне дела, об осторожности, приведя личные мотивы (все напрасно), я под конец вытащил на свет контракт с тем самым знаменитым пунктом, о котором писал выше. Он гласил, что я имею право на участие в погружениях, посвященных «особым целям»…
Положение изменилось. Вновь последовал обмен посланиями между Гуамом, Сан-Диего и Вашингтоном. Управление морских исследований уточнило, что меня не собирались исключать из состава участников погружения. Были рассмотрены несколько вариантов: Уолш и я, Рехницер и я, Дитц и я. Наконец, накануне выхода в море пришел окончательный приказ: я буду штурмовать одиннадцатикилометровую глубину вдвоем с Уолшем.
Меня радовала предстоящая экспедиция, радовала возможность продемонстрировать батискаф в самом серьезном испытании. Я только сожалел, что выбор пал не на кого-нибудь из ученых-океанографов, например на Дитца или Рехницера. Как бы то ни было, с момента принятия окончательного решения его больше не обсуждали, все впряглись в работу ради общего успеха.
Произошел еще один маленький инцидент, на сей раз забавный. Истоки его надо искать в Сан-Диего или даже в Кастелламмаре. Когда мы погружались там, в гондоле у нас постоянно находился итальянский флаг — ведь все проходило в итальянских водах, при содействии итальянского флота, — а также швейцарский флаг, поскольку «Триест» все же был швейцарским изобретением. Кроме того, мы брали также с собой флаг почетного гостя, если это был иностранец. Так, батискаф по очереди украшали бельгийские, шведские и американские флаги. В 1957 году постоянное место на борту занял американский флаг: серия погружений проходила под эгидой УМИ с центром в Вашингтоне.
Пока что с этим не возникло никаких проблем.
Покинув Кастелламмаре на борту «Антара» с тремя флагами — швейцарским, итальянским и американским, «Триест» тем не менее прибыл в Сан-Диего пустым: флаги взял на память один из старших офицеров, объяснили мне. Я водрузил на батискафе рядом с американским флагом свой швейцарский, и первое время публика в Сан-Диего спрашивала, что за странная эмблема, так похожая на флаг Красного креста, полощется на крупнейшей калифорнийской базе! Но в Лаборатории электроники всем было известно происхождение «Триеста», там знали, что он был швейцарцем, прежде чем получил американское гражданство.
На Гуаме разыгрался третий акт этой маленькой пьесы.
Что делал никому не известный федеральный флаг Швейцарии здесь, за тридевять земель от Европы? Флаг быстро исчез и почему — неизвестно. Я заменил его, взяв очередной экземпляр из своих запасов. Снова швейцарский и американский флаги трепыхались бок о бок на борту «Триеста». Вечером мой флаг кто-то снял. Накануне отхода к впадине Челленджер я вновь водрузил швейцарский флаг на место. Пока я спускался за чем-то в гондолу, флаг опять исчез: мне сказали, что его снял какой-то офицер, но никто не знал, кто именно. Я предложил заменить флаг. Со мной согласились, убедившись, видимо, в полной безнадежности истощить запас швейцарских флагов на острове Гуам. Мы отошли от причала, когда оба флага гордо развевались на ветру. Но не успел буксир покинуть порт, как пришла срочная радиограмма из Вашингтона: в несколько минут вопрос проделал путь в 25 тысяч километров туда и обратно. Ответ сухо и категорично гласил: «Запрещается поднимать иностранный флаг над американским судном. Разрешается иметь этот флаг в гондоле при условии, что его не выносят наружу». Я не стал дожидаться высокого соизволения. В результате при подходе к котловине Челленджер на «Триесте» не было никакого флага, зато в гондоле их было пятьдесят один: пятьдесят американских (по числу штатов?) и на самом донышке один швейцарский…