Глубина
Шрифт:
— Ну, заказывай, чего хочешь, — сказал он напуганному незнакомой обстановкой сыну.
— Поздно, гражданин, — утомленно подошла к ним молоденькая официантка. — Кухня закрывается. Буфет тоже…
— Сообрази чего-нибудь, — подмигнул Григорий. — Человек первый раз в ресторане. Может, космонавтом будет, когда вырастет. Фото с автографом подарит.
— Да я уж тогда старухой буду, — невесело улыбнулась официантка, но упрашивать себя не заставила — быстро направилась к кухонной амбразуре.
— Ты не бойся, сынок, — говорил Григорий,
— Только рыба отварная, — вернулась официантка.
— Хек, что ли? — упавшим голосом поинтересовался Григорий. — Ну, хоть его тащи.
— Ничего, мы с тобой на юге наедимся, Димуля. А рыбу живьем буду таскать, по этому делу я спец большой. Там сейчас все поспевает: виноград, дыни, яблоки… Отчим-то тебя, видно, не баловал. Слизкий он какой-то, не ухватишься за него: ни то ни се… Угораздило же Катюху…
Попросив официантку побыть с сыном, Григорий тщательно вымыл руки под краном, воротившись, принялся кормить Димку, отделяя рыбью мякоть от косточек. Димка наелся, сам потянулся к бутылке с крюшоном.
— Порода мишулинская, — засиял Григорий.
И припомнился ему детдом, холодно-казенная столовая послевоенных лет со стоялым запахом кислых щей, которые разливали по мятым котелкам, пожертвованным соседней воинской частью. Вспомнил он себя большеголовым, с тонкими рахитичными ногами, Гришуткой, который, обжигая руки о стенки котелка, макал в щи кусок хлеба, обсасывал его и только потом принимался черпать уже остывшее хлебово.
«Буду жить, работать ради сына», — думал Григорий, с горечью вспомнив, как в недавнем невыносимом одиночестве ему не хотелось ни жить, ни заниматься чем-нибудь полезным.
Григорий расплатился, тихо сказал: «Благодарим!», дал официантке полтину на чай и вдруг смутился, когда она, бросив на него укоризненный взгляд, вернула монету.
— Не за что, — пояснила она и отвернулась.
Зал ожидания был населен сонным людом. Отыскав свободную скамейку, Григорий посмотрел на часы. Времени до первой электрички оставалось четыре часа с небольшим, поэтому он раздумал укладывать Димку на скамейке, положил на колени.
— Спи, сынок. — Он принялся укачивать сына. — Я тебе сказку расскажу.
Димка расслабился, глядел на отца открыто и безбоязненно. Покуда Григорий сочинял в уме сказку про непослушного дельфиненка, попавшего в рыбацкую сеть, у Димки отяжелели веки. Григорий наклонился над ним, уже спящим, долго рассматривал зарумянившееся в вокзальной духоте безмятежное личико. Затем медленно выпрямился, застыл, устремив вдаль просветленный, задумчиво-теплый взгляд. При этом в позе его появилось что-то остерегающе-недоступное и среди прочих пассажиров он сразу выделился, — человек при исполнении отцовских обязанностей.
На Григория тоже накатывал сон. Где-то за полночь стомленная шея его не выдержала напряжения, голова откинулась назад, на жесткую спинку
Внезапно Григорий вздрогнул, судорожно напряглись его руки, из которых, почудилось, выхватили ребенка. Уже почувствовав, как на полегчавшие колени пахнуло холодом, Григорий понял, что ему не померещилось. Он разодрал веки, увидел перед собой милиционера.
— Он? — коротко спросил милиционер у Катюхиного мужа, стоявшего поодаль.
В глубине зала мелькнуло малиновое платье убегавшей Катюхи. Из-под локтя ее свисали, болтались в воздухе ножонки Димы.
— Он самый, — подтвердил Костя, боязливо отступив на шаг.
Григорий и вправду был страшен. На покрасневшем до багровости лице бледно проступил вздрагивавший ноздрями нос.
Издав зубами скрип, он сорвался с места, но милиционер заученным движением заломил ему правую руку.
— Отпусти, отпусти же! — бешено крикнул Григорий.
— Тихо, моряк, тихо! — сказал ему подбежавший на подмогу сержант.
Григория повели в конец зала. В тесной, обкуренной комнатушке сидел, заполняя какую-то бумагу, лейтенант.
— Вроде не цыган, а детей воруешь, — миролюбиво сказал он, присмотревшись к Григорию.
Глубоко, часто дыша, Григорий пытался усмирить расходившееся сердце, затравленно озирался.
— Сына кровного, товарищи, — выдавил наконец. — Все по закону… И алименты отдал вперед, одиннадцать тысяч выложил…
Не зная, как лучше убедить людей, Григорий сотворил крестное знамение.
Вокруг засмеялись.
— Успокойся, моряк, — сказал сержант. — Приди в норму.
— Ну-ка, приведи этого!.. — приказал лейтенант милиционеру. — Эту тоже!
Григорий яростно напрягся, стоял, оглаживая сильно болевшую правую руку.
— Не вздумай! — предупредил его лейтенант. — Загремишь по статье…
Первым у порога показался Костя, по-прежнему мешковатый, вареный, с отчужденно-замкнутым лицом. Невинно-страдальчески поморгав, уставился на лейтенанта. Потом появилась Катюха, где-то оставившая Димку. Она встала рядом с мужем, избегая взгляда Григория, изобразила обиженную сирую бабу.
— Говорит, деньги вам дал, — резко произнес лейтенант. — Было такое?
— Брешет он, — спокойно сказала Катюха. — Он, товарищ начальник, в злобе что хошь наговорит. Натура такая…
— Чего не было, того не было, — пошевелил губами Катюхин муж. — Напраслину несет, понятное дело…
— Одиннадцать тыщ сотенными, — слабо и беспомощно напомнил Григорий.
— Приснились они тебе спьяну-то, — с усмешкой отрезала Катюха.
От этой холодной усмешки, от голоса, теперь совсем чужого, у Григория в груди сделалось пусто. Тупая боль ударила в голову, и в ней разом угас прежний диковатый огонь.