Глубина
Шрифт:
— Никита! — крикнула Татьяна.
Видно было, как медленно становится осмысленным взгляд Никиты, как отливает с лица его кровь.
— Ладно, везите, — выдохнул он, швырнув кочергу за печь. — Только без наручников. Это я так… Первый раз в жизни…
Прощались на огороде. Никита одну за другой поцеловал дочерей, махнул рукой, чтобы ушли. Очередь дошла до Татьяны. Помня, что вся опергруппа глядит на них и слушает, Никита сурово отступил от жены, которая чуть было не кинулась ему на грудь. Оглядел ее с головы до ног, мягко, сдержанно улыбнулся.
Примелькавшаяся
Татьяна…
Она тоже пристально, точно последний раз, смотрела на мужа. На жесткие его щеки, на лоб с присохшей к нему рыбьей чешуйкой. В глаза его всматривалась Татьяна. И видела в них кроме прощальной тоски и обиду за посрамление. А когда Никита повел ими в сторону леса, Татьяна оглянулась. Лес как лес. Ярко догорает в нем, прощается с поздним осенним зноем листва. Восемь лет назад в нем Татьяна впервые встретила Никиту, тогда застенчивого солдата. В сотый или двухсотый раз — она уже сбилась со счета — волокла Татьяна вязанку хвороста. Никита отобрал, донес до дома…
Вроде горло Никите сдавило, он кашлянул. Скользнул взглядом по осевшей, обветшалой избе, по окну, в котором мельтешили лица дочерей, нахмурился.
— Вот что, Татьяна, — тихо проговорил он, так тихо и мучительно, что стоявший неподалеку следователь насторожился. Никита покосился на того — мол, не беспокойся, ничего особенного не скажу, — продолжал: — Крупная кража на базе. Ловко подстроили, получается, что я. Крыть мне нечем. Не выпутаюсь, если счастливую спичку не вытяну. — Все сильнее хмурясь, смерил глазами живот Татьяны. — Ради живых детей, ради тебя самой прошу. Ни к чему ей, четвертой, появляться, на черный день глядя. Тяжко вам будет. Изведусь я…
Поначалу Татьяна, соглашаясь, кивала, но, едва поняла смысл последних слов Никиты, ее будто схватило леденящим морозом.
Не дожидаясь, когда Татьяна справится с собой, Никита шагнул к машине.
Запоздало очнувшейся Татьяне показалось, что из машины, которая уже катила по проселку, машет Никита. В ответ она подняла руку. Она стояла и махала, не зная, зачем машет — машина уже потерялась из виду, — пока горе не бросило ее наземь.
2
Четвертый раз Татьяна зачала, можно сказать, на радостях. С прилетом птиц, справлявших под липами старого парка шумные свадьбы, Татьяна почувствовала томительное ожидание. Она любила рожать, вынашивала своих дочерей легко, разрешалась без крика и слез, словно бы играючи. После второй девочки, Катюши, появилось у нее смутное чувство вины перед Никитой. Правда, ни одним словом он не попрекнул ее, но не ускользнуло от Татьяны: мечтал о сыне. Когда она принесла третью девочку, Никита пригорюнился. Недолго переживал, добрый нрав пересилил
С той весной в дом пришла надежда. Никите прибавили зарплату, пообещали к осени ордер на трехкомнатную квартиру. Городскую, со всеми удобствами. На халупу, что досталась Татьяне в наследство от матери, нашелся покупатель, шахтер с Севера. Договорились, что сразу, как только Никита получит ордер, оформят куплю-продажу, оценив избу в полторы тысячи рублей. Никита с Татьяной обрадовались, — и на том спасибо. Хотя знали, что за здешние избы-развалюхи дают больше, покупая их с дальним прицелом — года через три село снесут и выселенцам дадут новую жилплощадь.
Все шло к тому, что осень грянет истинно золотая. И хотя на деревьях только начинали с горьким запахом лопаться почки, Татьяна жила предчувствием скорой осени. Еще шумела в короткие черные ночи вешняя вода, разгульная весна быстро истрачивала силы, и как раз в ту пору, когда она усмирялась, чтобы выстояться до лета, Татьяна разыскала в сарае заброшенную зыбку. Спрятанную подальше от глаз Никиты, колыбель эту Татьяна выкрасила в зеленый цвет, подновила нарисованные по бокам голубые якоря. Когда-то Никита сам в шутку смастерил ее для первенца сына, а получилось, что Татьяна качала в ней трех дочерей.
Нарождалась свежая листва, из косогоров вытянулись желтые россыпи цветов мать-и-мачехи. По утрам сквозь туманы катились глухие выстрелы. Как любовный призыв сияла по утрам на потемневших от росы бревнах обновленная колыбель… Всевластна была весенняя надежда. Судьба же распорядилась по-своему.
Медленно прояснялось у Татьяны сознание. Она лежала на картофельной ботве, не помня уже, сколько времени лежит. Татьяна окончательно расшевелилась, услышав голос бабки Ульяны:
— Ты чего это, девка, пластаешься? Али брюхо застудить хочешь? Я корову пригоняла, а то бы ты у меня не лежала…
Татьяну знобило. Она потянулась к детям, привлекла их к себе, притиснула.
— Ступай в избу, нечего загодя убиваться, — говорила бабка Ульяна. — Ишь, разлеглась… Это, милая, проще простого — лежать. Ты бегай.
Она сухой, отдающей молоком рукой провела по лицу Татьяны, убедившись, что слез нет, успокоенно вздохнула.
— Романыча я встретила, учителя бывшего, — сказала она. — Никиту, говорит, по подозрению взяли, а доказать еще надо. Три дня, говорит, имеют право под замком держать…
В избе было неуютно, пусто.
Разглядев при свете Татьяну, бабка Ульяна примолкла, завозилась в углу.
— А если Никиту возьмут и упекут?..
— Сама ты, девка, что о нем думаешь? Мог он?..
Татьяна вскинула глаза на старуху, пугающе темную в углу, где она, слышно было, чистила картошку.
— Нет, — сказала Татьяна. — Но сам он сказал, что худо дело. Вроде того, что все пропало. Все на живот мой косился. На прощание намекнул, что, мол, хватит троих.
— Ишь ты, — тихо отозвалась бабка Ульяна. — От горя это он. Горе как припрет, так свет тьмой кажется. На его месте иного не скажешь. Тебе же маяться с дитем, ежели, не дай бог, его посадют, вот и пожалел…