Глубина

Кашафутдинов Ильгиз Бариевич

Справедливости ради надо сказать, что Егор Конкин не осуждал Наталью Николаевну и к чувству великого поэта относился с полным пониманием. Он даже стал регулярно наезжать в бывшую усадьбу Гончаровых, и все перипетии, связанные с восстановлением разрушенного фашистами имения, принимал необычайно близко к сердцу…

Человек с талантливой душой, безвредный чудак, о котором написано с добродушной и понимающей улыбкой, — такова только одна ипостась неуемного Егора Конкина. Оставаясь литературным характером, чья «чудинка» помогает лучше увидеть несовершенства реального мира, Егор упорно борется с этими самыми

несовершенствами.

Зрелище разрушенной усадьбы Гончаровых так потрясло его, что он отправился к местным властям с просьбой принять кровных тысячу рублей на восстановительные работы. Денег у него не приняли, хотя он и пытался прошибить девушек-служащих чтением «Памятника». Когда же началось восстановление усадьбы за государственный счет, Егор придирчиво следил за работой строителей и даже уличил прораба в махинациях. И начинается рассказ с того, что в милиции разбирается драка Егора с прорабом-махинатором. В чудачествах Конкина обнаруживается четкая система. Для него быть достойным гения и означает ни в чем не поступиться совестью, немедленно броситься туда, где замечено отклонение от справедливого и разумного порядка вещей.

Чем активнее и динамичнее в своем социальном поведении человек, тем закономернее интерес: во имя чего? Свою веру в торжество светлых жизненных начал Егор облекает в формы нетривиальные — суть ее от этого не меняется. Он верит в несокрушимую силу поэзии и магическое воздействие Поэта на наши души, и шахтерам, попавшим в аварию, надолго оставшимся под землей, читает для поддержания духа пушкинские стихи, читает несколько часов кряду, пока к товарищам не пробиваются спасатели. «Их в «скорую» несут, а они, хоть и посинели, все же благодарят за стихи…» Поэтичный рассказ напоминает, что распространение духовных богатств трудно регламентировать раз навсегда установленными правилами, но само оно непременно требует чьих-то усилий, усилий разума и сердца.

Рассматривая проблематику рассказов И. Кашафутдинова, не упустим из виду и характерную для них атмосферу действия, то, что остается за видимыми пределами конфликтов, проблем, сюжетных коллизий. Смутное беспокойство, нетерпеливое ожидание встречи с прошлым («Сдается комната»), ощущение полного разлома, резкость диалогов («Верни мне сына…»), тихий свет, брошенный на все происходящее, мягкость словесных полутонов («Почтовый дилижанс») — все это имеет прямое отношение к тому, что говорит писатель в своих рассказах. «На Лузгина, мешком навалившегося на стол, — тот писал под диктовку сержанта, — он старался не смотреть и все-таки поглядывал, теперь уже без злобы, но и без сочувствия. Так уж устроен мир, что и вправду шила в мешке не утаишь», — неторопливо размышляет Конкин, наблюдая за вороватым прорабом, и такого рода интонация — без злобы, но и без сочувствия — часто возникает при характеристике персонажей отрицательных: и Клавдюхи, и бывшей жены Григория Мишулина, и прочих им подобных. В самом деле, что дадут торопливо приклеенные ярлыки? И станут ли очевиднее подчеркнутые достоинства людей, подобных Егору Конкину?

Такая проза написана с искренним доверием к читателю.

Атмосфера, тон повествования — это иногда все, или почти все, особенно когда речь идет о «малых» прозаических формах. Наверное, интонация, выбранная для рассказа «Ты по-собачьи дьявольски красив…», в большой вещи могла

бы утомить, в небольших же повествовательных пределах она воспринимается легко и органично.

«В августе месяце верхнеталалаевское собачье поголовье — всего учтенных и бездомных, считай, десятка два — с гавом и визгом справляло вторые в году свадьбы.

В эту пору владельцы собак особо редкостных пород — были и такие в Верхнем Талалаеве — заперли своих четвероногих подопечных в избах или посадили на цепь, чтобы те не запятнали родословную, не устояв перед соблазном смешаться с разгульной собачьей шпаной».

Это — зачин житейской истории, рассказанной весело и ярко. История о том, как верхнеталалаевский житель Захар Кузьмич водил на собачью свадьбу свою малопородную Дамку и что из этого вышло.

Если учесть, что в женихи своей Дамке Кузьмич наметил сенбернара, принадлежащего заезжему профессору, ситуация станет вполне ясной.

Действие развивается по трем направлениям: беседуют, обмениваясь мнениями о быстротекущей жизни, столичный профессор и Кузьмич; бушуют, не найдя контакта, сенбернар Цезарь и вислоухая Дамка; воюет с Кузьмичом Христофоровна, его знакомая с юных лет, безуспешно добивавшаяся когда-то благосклонности Кузьмича.

Автор любовно внимателен к деталям, подробностям. Вот Кузьмич — перед походом — извлекает из сундука выходной пиджак и чистит медали. Вот изрядно удивленный визитом Кузьмича профессор, желая быть гостеприимным, неумело щелкает пальцем по горлу, и начинается разговор о жизни вперемешку с коньяком. Вот…

«— Ты по-собачьи дьявольски красив… — продекламировал вдруг профессор, довольно сноровисто нарезая лук и обкладывая глянцевитыми кружочками шпроты, выложенные в тарелку. — Чертовски недурно сказано, главное — точно…

— Есенин… — авторитетно проговорил Кузьмич. — Этот умел.

Профессор бросил на него слегка удивленный, но одобрительный взгляд, по-свойски широко показал на стул.

Кузьмич сел и при всем старании радости все же скрыть не мог. Надо же было профессору вспомнить стихотворение, которое Кузьмич, пока в долгие зимние дни отлеживал бока, выучил наизусть.

— Да, братья каши меньшие, — в раздумье сказал Кузьмич».

Такие вот беседы. Все время нащупывают дорожку друг к другу собеседники, опасаясь случайно сказать что-то не то, невпопад, и здесь настороженная почтительность Кузьмича удачно соперничает с профессорским чувством такта. Курьезов хоть отбавляй — не в них дело. Встретились два давно уже немолодых человека, и они одаривают друг друга откровенностью, с какой говорят о своей жизни, и нет ничего особенно смешного в жарком сочувствии Кузьмича. Профессор просто-напросто одинок, ни поболтать, ни ту же рюмку выпить — не с кем…

Казалось бы, все кончается чистым конфузом — Дамка и сенбернар от свадьбы решительно отказались, перебив попутно немало цветочных горшков, Христофоровна быстренько изгоняет визитеров, а рассказ движется к финалу резко по восходящей, следуя за настроением Захара Кузьмича. Он-то нисколько не обескуражен происшедшим, планирует новый поход к сенбернару и его хозяину, решает подарить Христофоровне отрез на платье, привезенный когда-то с войны, да так и не пущенный в дело покойницей женой. «Кепка его была сбита на затылок, взгляд, устремленный вдаль, мягок и ясен.