Глубина

Кашафутдинов Ильгиз Бариевич

Конюх вывел гнедую на поляну, одним легким прыжком оказался в седле. Отвязывая на ходу аркан, сказал Грахову:

— Погуляйте тут. Мне одному сподручнее.

Поляна была маленькая, круглая. Грахов стоял в центре, опасаясь идти дальше, склоны казались отвесными. Возможно, под густой синей пеленой, в какую оделась вся пойма, угадывалась глубина, звала и притягивала, внушала Грахову, что ему нечего бояться, он сильный и смелый и есть у него крылья. Это было похоже на то ощущение, какое появлялось, когда Грахов ехал на свидание с Мариной; и не совсем похоже, если он тогда ощущал

это и ехал к ней, то сейчас откупался лишь обещанием поехать.

Он снова видел себя, с собой — Марину и будто смотрел со стороны, оттуда, где стоял, разглядывая лошадей. Но воображения не хватало, чтобы увидеть ее и себя парящими над ширью, взявшись за руки. Грахов горько, издеваясь над собой, засмеялся — крыльев не было.

Внизу, у подножия, быстро застучали копыта, возвращался Макарыч. По бокам его гнедой — Фаворит и вороная. Бежали они понуро, переглядывались.

Здесь, на поляне, горячо запереступали.

— Какая была бы свадьба, — вздохнул конюх — Забирай, веди его…

Передал корду неохотно, с недоверием оглядев Грахова.

— Веди, веди, — сказал Макарыч. — Сущий он дьявол. Хорош! Не подпускал. Я его на коленях уговаривал.

Фаворит уперся, выпустив из ноздрей белый пар. Грахов оступился. Стал наматывать корду на запястье.

— Не шали, не надо, — сказал Макарыч. — Веди нормально. Упустишь, не беда. А то понесет, костей не соберешь. — Подумав, добавил: — Другой бы понес.

Начиная тихо печалиться, он привлек голову вороной к себе, обнял ее, прикрыв ладонями глаза, сказал:

— Веди, хватит… И подождите меня там, покажу, как ехать.

Фаворит пошел, и что-то сдавливало ему горло, губы вздрагивали. И как только услышал прорезавшее воздух тоскливое ржанье, вскинул и запрокинул высоко голову — в его ответе не было грусти, в нем слышалась надежда.

9

— Ждать некогда, — отдуваясь, проговорил Леха. — Не видишь?

В той стороне, откуда отъехали часа полтора назад, небо кудрявилось белыми облаками, ниже они темнели, быстро набухали. Еще ниже, по самому краешку земли, бесшумно кралась клубящаяся чернота.

— Сюда не дойдет, — сказал Грахов. — Подъедем к мосту, погрузим, спокойно поедем.

— Я не против, — Леха смотрел на лошадь добродушно, даже ласково. — Но пойми, ежели дождь тут застанет, я перевал не возьму. Все колеса лысые, цепей нет. Привязывай, не тяни резину! Где удобнее, там погрузим.

Грахов оглянулся на тучу, стал привязывать Фаворита к своей стороне. Леха заметил, остановил его:

— Слева привязывай, слева. Я же его в кювет могу столкнуть.

И вот уже в который раз тронулись в путь. Через мост, к перевалу, прямо по солнцу. Оно уже не слепило, не грело, мигнув последним красным светом, утонуло. Дорога в гору шла ровная, укатанная, и серые тени ложились на нее, густели. Ударил сзади, приналег первый порыв ветра. Со всего поля легким дымом поднялась пыль, закружилась, соединилась в танцующих расшалившихся веретенах.

Свистел в кабине сквозняк. Мрачнея, Леха поехал быстрее, и надвигался на стекло край перевала.

— Посмотри, бежит? —

спросил Грахов.

— Бежит, бедняжка, — вздохнул Леха. — Раньше с ними сами заводники возились. Привозили, увозили сами. Фургон у них — люкс. Мне бы такой. Наш-то утиль.

— Нас бы не послали. Жокей слег.

— Знаю, видел. Доходяга. В седле, правда, как гвоздь, сидит. В чем душа только держится, не пойму. Жил бы, как все. Зарабатывает, что ли, много, жалко бросить?

— Не в этом дело. Не может иначе.

— Я вот тоже без руля не могу. Жить-то надо… фу, черт, мерещится, что ли?

Леха высунулся в окно, притормозил: досадливо глянул на Грахова.

— Вроде скачет кто-то…

— Конюх, — догадался Грахов.

— Вроде нашего Молчанова. Значит, устроит концерт.

— Кавалерист бывший.

— Рубаки они все. Ты давай поласковей с ним.

— Дипломат, — хмыкнув, Грахов поправил галстук, приосанился.

Промчался мимо всадник. Грахов узнал гнедую кобылу, прямую плоскую спину Макарыча. Толкнул коленом Леху, машина остановилась.

— Вы нас извините! — крикнул Грахов, высовываясь из кабины. — Боялись — дождь внизу застанет. Цепей у нас нет.

Макарыч слушал, держась и гарцуя впереди. Потом сердито, резко махнул хлыстом в сторону еще светлого розового горизонта, шагом повел гнедую.

Ветер усилился, хлестко ударил по кабине, и снова сорвалась, теперь уже пепельно-плотная, пыльная завеса. И на мгновенье будто застыла, озаренная отсветом молнии.

Догнали конюха, поравнялись. Не поворачивая застывшего темного лица, он ехал, обдумывая что-то, и сейчас его молчание для Грахова было в тягость. Ветер яростно, урывками кидался на выцветшую рубаху конюха, мял кепку.

— Мы боялись… — снова крикнул Грахов. — Потому что…

— Я попону ему дарю, так и скажите, если спросят откуда, — отозвался конюх. — От Топорка еще, от того еще… — оборвал себя, оглянулся. — А вы… на веревочке.

Оглянулся. Катилось, черно заливало землю, блестела зарницами гроза.

— Сворачивай! — крикнул Макарыч. — Там ямы силосные. Посадим коня…

Безмолвно расстались, молча поехали дальше, в душную, гудящую черноту. Макарыч не сразу отстал, с полверсты провожал Фаворита. То слева, то справа осматривал его. Фаворит стоял надежно на старой мешковине, обложенной прошлогодней соломой. В дареной попоне, которая вздувалась от ветра, заботливо похлопывала по спине, подзадоривала.

Небо будто раскололось, тяжко и сыро вздохнула туча; осветилась, широко и раздольно подставила себя под дождь земля. Дождь пролил сразу, не дразня первыми одинокими каплями; зашумело, потекло разом.

Согнувшись под тяжестью струи, задымился Макарыч, набежавшей следом упругой волной накрыло его.

Сразу окатило и Фаворита. Загромыхал, наполнился мелкими брызгами, паром, свежестью кузов. Смачивалась, опадала солома, попона, затвердев, тесно обтянула Фавориту бока.

Дождь лил долго и щедро. Сначала теплая, приятная влага сочилась по шее, по груди и ногам, а под конец Фаворита охватило холодное, мокрое оцепенение. Его уже не трясло, не дергало, самосвал мягко скользил и проваливался.