Глубинка

Пакулов Глеб Иосифович

Невидимками в бирюзовых снегах хохотали куропатки, далеко в каньоне шумела работяга-река. Она трудилась по своему разумному распорядку денно и нощно, и, даже когда ее сковывал мороз, Домугда, притиснутая ледовой крышкой, трудно проталкивалась вперед, без устали шлифуя свое гранитное ложе.

— Вот так, — ответил своим мыслям Гошка.

Тамара потянула его за собой. Луна висела над их головами, и они уходили одни, без теней.

Вскоре на их месте появились Женька с Верой. В женской палатке горел свет, и два силуэта обозначились

на брезенте. Женька присвистнул:

— Ну кино-о!

— Не мешай имя, — попросила Вера. — Любовь у них, сердечность.

— Серде-ечность! — заорал студент, вырывая из наста комок снега. — Эй, на экране, гасите свет!

Он размахнулся и швырнул снегом в палатку. Комок ударил в брезент, как в бубен. Тени нехотя разъединились, одна двинулась в сторону, и треугольник света упал на снег. Наступив на него, из палатки вышел Гошка, достал мятую пачку сигарет и, чиркнув спичкой, осветил бледное лицо.

— Ты что, перебрал? — спросил он Женьку. — Пойдем баиньки.

Он через плечо всмотрелся в десятиместку рабочих, из которой нет-нет да вырывались отдельные громкие голоса, кивнул на прощанье Вере и по ступенькам скатился в свою палатку. Женька обиженно сопел.

— Ох, с гонором ваш Гоша, — тоскливо заметила повариха.

— С тенором!

— С кем? — быстро переспросила повариха и вдруг зачастила: — Пошто-то встретит наедине, уставится неотрывно, а говорит, говорит все о чем-то другом совсем. Складно выходит, а не понять. Блажной, чо ли.

— Стихи читает. Не обращай.

— Не злись, не суди их. — Вера коснулась его груди. — Не ревнуй.

— Выставляла бы их из палатки, — ответил он. — Спать мешают, и вообще — что она, замуж за него собралась?

Повариха отвернулась.

— А я их не слышу! — неожиданно с веселой злостью сказала она. — А я сплю!

Женька удивленно уставился ей в спину.

— Почо их гнать-то? — чуть отвернув к нему голову, пропела повариха. — Эх ты, гуран молоденький, пущай пластаются. Небось и сам бы прибег сольцы лизнуть, да другой на солонце пасется… Никаво не понимашь.

Она с головы на плечи спустила платок, нехотя шагнула к палатке.

— Ох и пьяна я нынче-е! Винище и то тверезей. — Сладко потянулась и, отстонав в долгом зевке, предупредила: — К нам, пьяным, не приди смотри.

— Да иди ты! — совсем растерялся Женька. — Иди, иди спи.

Она растянула концы платка в стороны и плавными шажками пошла к палатке. И чем дальше удалялась, все больше походила на большой черный крест. Женька прислушался. Повариха тихонько пела:

Несет Галя во-ду, коромысло гнется. Стоит Ваня по-даль, над Галей смеется-а…

Гошка лежал на спальнике одетым. Когда вернулся и затих в своем мешке Женька, он встал и ощупью в темноте выбрался из палатки. Лунатиком проскользнул к женской, отстегнул деревянные застежки.

— Гоша? — шепотом окликнула Тамара.

Он не ответил, пробираясь мимо Вериной раскладушки.

— Глупый, — ласково сказала она в

темноту.

Харлампий не спал; он слышал, как ушел Гошка, закурил. Пульсируя в темноте огоньком папиросы, думал о том, какое замешательство в размеренную жизнь базы внесла его телеграмма.

«Если прилетит начальник экспедиции, — размышлял Харлампий, — устроит разгон. Рабочие, конечно, с претензиями: работы нет, другого чего нет, обманули! Да и свои итээровцы как поведут себя — неизвестно. От Гошки чего хочешь жди. Еще этот студент, тоже не подарочек. Сергей… и Сергей хорош. Нет чтобы порядок поддерживать, так сам с ними заодно пьет. — Харлампий пятерней повозил по лицу. — Рабочие-то, а? Уйти грозятся… Так-так-так. Допустим, вертолет не прилетит. Уйдут? Вполне возможно. Тогда что же получится, план работ сорвут? Не под пистолетом же их на гольце сидеть заставлять. Уговаривал? Всеми силами, есть свидетели! Так нет, свое гнули. — Харлампий вылез из мешка, сел на раскладушке. — Ну, пойдут, а вдруг что случится — тайга?.. Черт! Тогда — следствие… Ну, дудки, учены! Разгон от начальника переживу, а тюрьму…»

Временами до его слуха долетал шум со стороны рабочей палатки.

«Брагу пьют, — тревожила мысль. — Перепьются, придут отношения выяснять, а тут свои такие же дрыхнут».

— Ну, ситуация! — Харлампий сокрушенно помотал головой. — Кругом один.

Когда последние отголоски песен утихли и Харлампия обступила жуткая тишина, которая, казалось ему, проникала во все его поры, он быстро оделся, чиркнул спичкой и стал пробираться к выходу. Но как ни подстегивал его безотчетный страх перед тишиной и одиночеством, как ни казалось ему желанным высокое, ясное небо, он остановился, глядя на отблескивающие в свете спички никелированные части рации. Сжигая спичку за спичкой, Харлампий стоял перед нею, чувствуя, как непреодолимо растет желание и-коверкать, выдрать из нее все хитроумные лампы, провода, непостижимым образом состоящие в посредничестве между ним и начальством экспедиции.

«Как хорошо было раньше, — завистливо и оттого с ненавистью к тому, спокойному, прошлому думал Харлампий. — Уйдешь на полгода в тайгу, и все. Сам себе любое начальство! Единственная связь — олени, да и то разок за сезон. А теперь? Вертолеты, рации и прочая механика. Каждый день отчитывайся, зачем?»

— Зачем? — повторил он вслух, трудно отрываясь от рации.

Харлампий не сразу вдруг выбрался наверх по окончательно раздавленным ступеням. Он выползал и снова соскальзывал вниз, бороздя по снегу растопыренными пальцами, чертыхался, но все же вылез из ямы.

Ночь голубела. Стараясь не продавливать снег и не шуметь, начальник подошел к палатке рабочих. Здоровый храп подвыпивших людей глушил чей-то неясный шепот. Харлампий ворочал головой, пытаясь попасть в промежуток слышимости, и не попадал.

— Кто там? — спросил изнутри голос Чифириста.

Начальник обмер.

— Верно, стоит кто-то, — встревоженно подтвердил другой, Харлампий по голосу не узнал чей. — А ну медведь? Тень-то какая на брезенте!

Харлампий глянул на низкую теперь луну и, приседая, стал отходить назад.